Из меди и перьев

Нет, она пока не голодна, она пока не настолько голодна и истосковалась по чужим жизням, чтобы прибрать ее к рукам, пусть Улаф говорит, что хочет. Не Сольвег Альбре ей нужна. Ей нужна та, у которой кольцо. Еще одного хозяина она не потерпит, еще одного, на которого она не в силах напасть. Вот ту она разорвет на куски, даже пискнуть, как кролик, и то не успеет. Кая-Марта бросила непросохшую карточку на стол и вышла поскорее наружу. Холодный ночной ветер окутал ее, точно плащ, шевелил ее белые пряди. Улаф зовет ее чудищем и животным, также и те в городе, кто видел ею растерзанный труп. Она снова вспомнила вкус крови, ощущение жил, раздираемых стальными когтями и подняла руки к глазам. Не всегда ведь она была такой, не всегда. Но что сделали с ней неволя и клетка, того не вернуть.

Беспокойные сны посещали ее не в первый раз. Сны, в которых она тонула, точно в омуте, из которого не выбраться и не выплыть. Она закрывала свои глаза, цвета меда, точно у сокола, а мысли бурным потоком уносили ее все дальше и дальше, туда, откуда все началось. Прошлое снилось ей нынче все чаще и чаще. Своего настоящего имени она никогда не имела. Не родные дали ей его, которых она и не помнила. Пастух нашел ее младенцем в горах. Принес в дом свой и отдал жене. Они были немолоды, оставили ее у себя. И не задавали друг другу вопросов. Дали ей имя. Кая-Марта – такое нелепое и певучее, ни у одной девчонки в округе такого не было.

– Кая, Кая, девочка моя, ступай домой, скоро роса упадет на травы.

Она слышала, будто во сне, голос приемной матери и не спешила откликнуться. Закат в горах так чудесен, красит склоны в огненно-рыжий, серп луны, еще бледный, уже белеет на небосклоне. Скоро на востоке встанут первые звезды. Матушка не услышит, матушка не узнает, где она. Ей не доведется увидеть, как отчего-то перьями обрастает тело ее кровинушки, как медью они отливают на солнце. Это было второй раз. Да и в первый не испугалась она. Тогда она, помнится, забралась на высокий дуб, что стоит на окраине леса. После дождя, ветви такие скользкие, как не сорваться. Она и сорвалась. С самой вершины. Тогда впервые и расправились крылья, медные перья. Чудом она не разбилась, чудом была и сама по себе. Она быстро пришла в себя, увидела, как подглядывали в ужасе за ней местные малыши-несмышленыши. Они обещали молчать, интересно, как дорого стоит слово ребенка? Сказки про сиринов она слышала с детства, их уже сотнями лет не встречали – ту же сотню лет и пугали в рассказах детишек.

Вот и теперь она стоит у обрыва, мать не видит ее и не слышит, острые когти цепляются за поваленное у края бревно. Ветер шевелит ее перья, а глаза цвета золота, медового и тягучего. Никто не увидит, никто и не хватится, если она сейчас полетит. На этот край долины никто не заходит, слишком опасно. Откуда она знает, что делать, откуда птицам ведомо, как им летать. Только один шажок в неизвестность с обрыва и ветер уже подхватил тебя, точно мать колыбельку. Мысли роились, точно улей разбуженных пчел, точно искрами от костра взмывали в воздух. Потоком вливались в ее разум, от такого и не оградишься, и не закроешься. Песня лилась из горла, тихая, не услышал бы кто. Ей тогда было, пожалуй, всего лишь семнадцать годков и мать хотела выдать замуж за какого-то хозяина стада овец. Ну какой ей овечий хозяин, если весь мир перед нею и свист ветра меж перьями.

– Кая, Кая, где же ты, доченька, возвратись.

Тогда она и прознала, что она им не дочь. Что такой, как она, не найдется больше в селении. Страх неизвестного был ничем по сравнению с нечаянным прежде восторгом. Так легко перекинуться снова девицей, заправить выбившиеся пряди снова в тугую белую косу, отряхнуть налипшую грязь с плетенных и крепких башмаков.

Она все шла и шла, перелезала через низкие изгороди загонов. Тогда она впервые поняла, что навязчивый привкус крови во рту от нее не отстанет.

Травы высокие, оплетали ноги, точно веревки, она все шла по этому лугу, порой гладила рукой отбившихся от стада ягнят.

– Когда же ты согласишься, Кая-Марта, когда же ты станешь моей? – говорил ей рослый мужчина и старше, и выше ее, и сильнее. Он не любил ее ни капли, только хозяйка ему и нужна, Кая то знала. – Твоя мать уже на все согласилась, скажи мне хоть слово.

Она же вертелась, точно юла, совала ему в волосы полевые цветы и смеялась над ним. Хороший, добрый, верный да честный, да только не нужен он ей теперь, хоть золотом ты осыпь ее.

– Кая, послушай…

Но та не слушала и слушать никого не желала. Кто же согласится в ответ на такую малость, как свадьба, лишиться той свободы, которая поманила и теперь все ведет?

– Нет, Сигур. Ни за что, Сигур, – говорила она, вертелась, смеялась. – Ни за что я не буду твоей, не нужно мне это, и ты мне не нужен. На что мне такой муж, как ты? С тобой я зачахну тут без остатка, растолстею и в окно не пролезу, как же мне тогда сбежать от тебя? Вот тебе, тем и живи.