Из меди и перьев

Она помнила свой первый бал, когда ей было пятнадцать, а может быть и шестнадцать, прошлое теперь сливалось в одно единое пестрое полотно. Гувернантки вились вокруг, точно пчелы, укладывали ей волосы и наряжали в зеленое, как летняя трава, платье. В тот раз она танцевала впервые и с тем надутым герцогом, что положил на нее глаз, и с его слугой, который, на счастье, оказался мелкого дворянского рода и его вообще пустили на бал. Сольвег закрыла глаза и попыталась вспомнить его лицо. Не получилось, чему она, признаться, была благодарна. Та любовь расколола ей сердце и возвела первый раз стены между ней и отцом. Это ведь его тогда сослали в пехоту и он погиб, ее же – в глухую деревню и от нее так-то тоже немного осталось. Вот и все воспоминания о первом бале. Давно уже запылились и зачерствели, покрылись корочкой плесени, как и все горькие воспоминания. Этот бал будет тоже горчить, Сольвег то знала. Но это будет добрая горечь, живая горечь, от которой не тленом повеет, а пряными травами, что заваривают в котелке над огнем вечерами.

Она сидела за столом в комнате, что выделил ей Микаэль и поглаживала голубой атлас с белыми цветами, который купила по дешевке из-за того, что на нем было пятно. Пятно она уже вывела – немного соли и уксуса, и все готово. За эти месяцы она многому научилась. Ткань под пальцами была холодной и гладкой. Хоть цену ей и сбросили, но все равно заплатила она не мало. Это ее последний бал, ну так пусть он запомнится и ей, и тем восторженным юнцам, что увидят ее. Тонкая маска, прикрывающая лишь область вокруг глаз, лежала рядом на столе. Она была из белого бархата и крохотные блестки-стекляшки были разбросаны по ней. Это бал-маскарад, было сказано в письме, что ж, к чему отходить от правил, и маску она тоже купила. Ее конечно же узнают, ну так она там и не для того, чтобы скрывать лицо, она пока слишком молода и, что скрывать, слишком красива.

Она нашла коробку для шитья. Целый ворох иголок, ниток, разноцветных мелков для ткани. Она неуверенно выбрала бледно-голубой и дрожащей рукой провела по ткани, намечая края выкройки. Где-то в ее голове вертелась мысль, что вот еще чуть-чуть и она сделает все не так и идти ей придется в собственных же обносках.

– Давай, милая, я тебе помогу, – раздался приятный низкий голос у двери.

Сольвег обернулась и увидела стоящую в дверях госпожу Рузу. Она была в милейшем домашнем платье, а волосы казались заколоты сотней шпилек. Она была полная, смуглая, а губ и глаз, казалось, никогда не покидала улыбка.

– Госпожа Руза.

Сольвег вежливо кивнула и опустила глаза, как и велели приличия, но все же она смутилась. Слишком давно не доводилось ей на равных говорить с другими знатными дамами.

– Милая, да ты же так всю ткань испортишь, – всплеснула руками хозяйка. – Давай я тебе помогу. Хоть мерки снимем. Раньше я была большая мастерица, что касается платьев.

Сольвег с благодарностью протянула ей и мелок, и всю огромную коробку для шитья. Госпожа Руза и вправду не солгала, мастерицей она была отменной и всяко получше Сольвег. Она ловко сняла с нее мерки, разрезала голубой атлас, начала кроить юбку и лиф. Откуда-то с чердака принесла белоснежное кружево, чтобы пришить к вороту и манжетам. И она говорила, все смеялась и говорила. Про то, как жила в Эльсхане прислугой, как девчонкой все пыталась сбежать на кораблях в дальнее плавание, как ветер и соль путали ее черные кудри на берегу и как она дождалась однажды своего моряка-торговца, что и увез ее на другой конец света, на другой конец королевства. Сольвег слушала это как дивную сказку, ни разу не почувствовав укол зависти. Должны же у кого-то в этом мире быть счастливые истории о любви.

– А потом, почти сразу после нашей женитьбы в Исолте, у меня родился Микаэль, – голосом счастливой матери продолжила Руза. Она все болтала и болтала, казалось, она никогда не умолкнет.

– Когда заведешь своих, – продолжала она. – молись, чтобы это была девочка. Эти сорванцы всю молодость заберут, а спасибо не скажут. Хотя ты пока слишком юна для этого.

Сольвег смущенно хмыкнула и замолчала. Раскрываться госпоже Рузе ей не хотелось даже, чтобы спросить совета. Она добрая и милая женщина, но надолго ли хватит ее терпения и не выгонит ли она ее сразу под июньский дождь. А потому она улыбалась и продолжала колоть пальцы толстой длинной иголкой. Эберт пригласил ее на бал. Ее бывший жених, так никогда и не бывший ни возлюбленным, ни другом. В последнюю их встречу она сказала ему, что он отвратительно выглядит, а он в отместку припомнил всю ее изощренную ложь. Забавно, что в его главной обиде она была невиновна, ведь не она украла бумаги и векселя прямо у него из-под носа. Даже не по ее приказу. Это Магнус, все Магнус, возомнивший, что их жизни и судьбы теперь одно. Счастье, что она прогнала его вон, а поднимающую по вечерам голову скуку она не слушала.