Иван Крылов

Такой оказалась среда, в которой Иван Андрееевич пребывал, будучи преподавателем языка и словесности у детей княжеской четы на протяжении нескольких лет. Как они протекали? Можно сказать, что тянулись дни, один похожий на другой. По утрам уроки, которые он давал младшим сыновьям князя и нескольким жившим в доме детям, в том числе воспитаннику Вигелю. Днём прогулки и чтение. По вечерам партия-другая в шахматы с Сергеем Фёдоровичем, который неизменно выходил победителем, да отдохновение за скрипкой. Разве что иной раз некоторое развлечение – небольшой скрипичный концерт для обитателей дома и гостей Голицына. И уж совсем редко забава из забав – домашний театр.

Резонное понимание психологии состояния Крылова в те годы, как мне видится, предложили А. М. Гордин и М. А. Гордин, с которыми хочется согласиться. Вигель рассказывает в своих мемуарах, как Крылов, которого он изображает «человеком необыкновенно умным, но “холодным” – расчётливым и равнодушным к окружающим людям, – в присутствии своих сиятельных хозяев нередко “трунил над собою”». Этот рассказ весьма характерен. Подобно большинству современников, писавших о Крылове, Вигель не оценил убийственной крыловской иронии, той иронии, благодаря которой «почтительные» насмешки над собою в его устах превращались в насмешку и над собственной почтительностью, и заодно в насмешку над своими «благодетелями». Так это было у Крылова всегда: «несерьёзное» отношение к самому себе переходило в прямую издёвку над той системой людских отношений, которую его с детства заставляли уважать.

И точно так же обстоит дело с крыловскими «холодностью» и «равнодушием» к жизни и к литературе, о которых с недоумением пишут многие современники. В действительности всё это было оборотной стороной его всегдашнего требования не терять «уважения к самому себе».

Да он и не ожидал особой теплоты по отношению к себе. С чего бы ей появиться? Было ли это продолжением юношеского максимализма? Не думаю. Он оставался сатириком даже в этих своих проявлениях. И оставался приверженцем личной свободы и равенства, найдя свою форму выражения своей приверженности.

Да, в 1793 году в стихотворении, обращённом к Клушину, молодой Крылов писал:

Мне чин один лишь лестен был,
Который я ношу в природе, —
Чин человека…

Вроде бы сказал, что думал, но вчитайтесь в окружающий эти три строки текст, и в то же время, как мог, завуалировал своё суждение. Осторожность превыше всего.

Поэтому я не стал бы торопиться с утверждением, что «он этой “холодностью”, этим презрительным “равнодушием” отрицал враждебный ему жизненный порядок столь решительно, как это осмеливались делать лишь немногие».

В Зубриловке Крылов, вероятно, провёл лето 1798 года, а потом вслед за не испытывающим нужды князем последовал в село Казацкое на Украине. Можно предположить, караван переезжавшего из одного поместья в другое владельца многих тысяч крепостных душ, как обычно, двигался неторопливо, на «долгих». То есть в сопровождении бесчисленной дворни, компаньонов, приживалов и крепостного оркестра из сорока рожечников – исполнителей на русских пастушьих рожках. По дороге в каждом большом городе останавливались и пировали по нескольку дней.

В Казацком кроме Крылова были ещё несколько принятых князем на службу человек: два учителя-француза, два немца (лекарь и главный конюх), отставной майор, назначенный управляющим, взятые в дом из милости, писатель Павел Иванович Сумароков (племянник знаменитого поэта) и отставной офицер, свойственник Голицына. Собственно, большой разницы в положении принятых на службу и взятых из милости не было. Личный секретарь князя – такое же зависимое от вельможи лицо. Он смирился с этим – наступил на собственную гордыню: не до жиру, быть бы живу.

Свидетель пребывания Крылова в украинском селе Ф. Ф. Вигель позже в своих «Записках» изобразил портрет принятого на полставки учителя, на полставки секретаря:

«…деревню и дом князя Голицына избрал тогда убежищем один весьма мохнатый певец, известный чудесными дарованиями. Я назвал его певцом мохнатым, потому что в поступи его и манерах, в росте и дородстве, равно как и в слоге, есть нечто медвежье: та же сила, та же спокойная угрюмость, при неуклюжестве, та же смышлёность, затейливость и ловкость. Его никто не назовёт лучшим, первейшим нашим поэтом; но, конечно, он долго останется известнейшим, любимейшим из них. Многие догадаются, что я говорю о Крылове».