Иван Крылов

«…если бы истинная законченность заключалась в отделке всех частностей в равной мере, то ни один художник, верно, никогда бы не окончил большого полотна – не хватило бы жизни».

Он, конечно, понимал, что система соподчинения главного и второстепенного необходима, но: «…картина имеет свой главный предмет, какого бы содержания она ни была, следовательно, не должно ли пожертвовать ненужным нужному?» Такой вопрос он обращал брату Фёдору ещё 18 августа 1824 года. И сам же на него отвечал:

«Для сего Рембрандт, Вандик, Рубенс, Жордан и все лучшие художники, как портретные, так и исторические, жертвовали последним первому и чрез что обращают поневоле взор зрителя на главный предмет».

После этого каждому решать самому, насколько завершённым считать «Портрет баснописца И. А. Крылова», который, склоняюсь к тому, был начат (натурный сеанс) в 1839 году и завершён автором в 1841-м.

Хотите сказать, что это мне лишь кажется, мол, разыгралось воображение дилетанта? Ан нет. Вот встретилось суждение профессионала – искусствоведа Григория Голдовского, заведующего отделом живописи XVIII – первой половины XIX века Государственного Русского музея:

«У Брюллова, в принципе, мы не найдём ни одного до конца завершённого произведения. Возникает вопрос о знаменитом брюлловском non finito – неоконченном произведении».

Сам по себе факт занятен. Можно допустить, что он имеет отношение к психологии творчества в целом, правда, с избирательным действием. Можно увидеть в нём особенность творческой личности именно Карла Брюллова. Разматывать этот клубок в наши планы не входит. Но факт остаётся фактом. Демонстративным и, значит, серьёзным. Хотя, смею думать, к Крылову, по сути, отношения не имеющим.

И ещё один штрих, имеющий или не имеющий отношение к портрету И. А. Крылова кисти Карла Брюллова, решать эту «проблему» предоставлю каждому самому.

В 1848 году в конце тяжёлой болезни, которая на семь месяцев уложила Карла Брюллова в постель, художник за два очень коротких сеанса напишет свой знаменитый «Автопортрет» (верх – полуовал).

В один из дней, погрузившись в своё любимое вольтеровское кресло, которое стояло напротив трюмо, Брюллов некоторое время вглядывался в собственное отражение. Затем попросил установить мольберт, принести кисти, краски и набросал на куске картона очертания своего отражения. Работал не более получаса. Слабость уложила его в постель. Но велел подготовить к следующему дню палитру «пожирнее».

Наутро, накинув на себя бархатную куртку и взяв приготовленную палитру, Брюллов сел писать. Через два часа портрет был готов.

Образ, созданный художником, по своей значимости был шире и глубже, нежели просто портретное изображение. Это было философское прочтение образа «больного гения».

Главное в портрете – напряжённый взгляд ввалившихся глаз творца. Он говорит: «Когда я не сочиняю и не рисую, я не живу». А в остальном – следы перенесённой болезни на измождённом лице, они чувствуются даже в каждом пальце руки, бессильно свисающей с подлокотника кресла.

Безукоризненно выписанная рука всегда мне напоминает о не написанной «по неизвестной причине» руке Крылова. Я почему-то уверен, что, ещё приступая к «Автопортрету», он держал в голове тот девятилетней давности портрет баснописца, такого же «больного гения», который стал для него большим этюдом, проработанным вариантом для написания своего «Автопортрета».

Ощущал ли Крылов себя счастливым? Он был скрытен, «ёжился, уходил в себя», тщательно оберегая свою душу от праздного любопытства желающих в неё заглянуть, и никому никогда не сказал на сей счёт ничего. Разве что однажды проговорился об этом в басне «Соловьи», когда с горькой иронией честно поведал о грустной судьбе Соловья, находящегося в клетке под надзором «птицелова»:

А мой бедняжка Соловей,
Чем пел приятней и нежней,
Тем стерегли его плотней.

Не случайно, можно заметить, в баснях Крылов часто писал о сетях, в которые попадают то обезьяны, то медведь… Позволительно предположить, что всю жизнь себя он тоже ощущал пойманным в сети. Каково ему было сознавать такое? Были периоды, когда подобное внимание-невнимание досаждало ему сверх меры. Можно предположить, что 1823 год, когда подряд появились «Свинья под Дубом», «Две Собаки», «Кошка и Соловей», «Соловьи», стал особо болезненным для его души. Почему именно этот год? Очередная загадка. Одно ясно: «Худые песни Соловью в когтях у Кошки», когда он не мастер «хорошо на задних лапках ходить».