Иван Болотников Кн.2

– Плохо, други, коль кромцев в беде оставим. Не они ль первыми на Шуйского поднялись? На Кромы ныне весь народ смотрит. Сомнет крепость Шубник – и подрежет думы о волюшке. А то худо, думам тем надо крылья дать, дабы вольной птицей по Руси полетели. Негоже нам братьев своих покидать. Да и другое зело важно. Беззубцев прав: через Кромы прямой путь на Москву. Не зря ж Шуйский поспешает к оной крепости. Ведь на Елец же он не двинул рать, коварец. А там и пушки, и броня. Выходит, Кромы ему нужнее. Ближняя соломка-де лучше дальнего сенца. Не так ли, други?

– Пожалуй и так, батько, – согласился Устим Секира.

– На Кромы, воевода, – молвили Нечайка Бобыль и Тимофей Шаров.

Нагиба же отмолчался. Уходил с совета сумрачным.

«Не промахнулся ли, батька? Беззубцева послушал. А вдруг тот царев лазутчик? Что ему казаки да лапотная голь».

Выступать решили утром. А в тот же день в Путивль вернулся Матвей Аничкин. Вошел в Воеводскую с казаком в алой чуге. Казаку лет за сорок, чернявый, сухотелый, нос с горбинкой; загорелое лицо в сабельных шрамах, курчавая борода с сединой.

– Здорово жили, воевода… Не признал?

– Федор! – ахнул Иван Исаевич. – Федька, дьявол!

Воевода поспешно поднялся с лавки, крепко обнял

Берсеня, а тот, несказанно радуясь встрече, восклицал:

– Жив, жив, друже любый!

Затем, отступив на шаг, зорко глянул на Ивана Исаевича.

– Однако ж хватил ты горюшка. Вон и борода в серебре, и кудри посеклись. А ведь каким орлом по степи летал.

– Да и тебя, Федор, жизнь изрядно тряхнула. Вижу, в курене не отлеживался. Ишь, как лицо изукрасили. Ятаганом?

– Было, Иван Исаевич. И ятаган, и ордынская сабелька. Дикое Поле!.. А сам-то как из полону выбрался?

– То сказ долгий, Федор. Как-нибудь на досуге… Много ли донцов привел?

– Две тыщи.

Болотников вновь крепко обнял Берсеня.

– Доброе воинство. Приспел ты в самую пору, Федор.

Блеклое доранье.

Щербатый месяц свалился за шлемовидную маковку храма.

На караульных башнях клюют носами дозорные гля-дачи.

Путивль спит.

Иван Исаевич стоит на крепостной стене. Взор его устремлен в туманную даль. Вот-вот заиграет заря, опалив малиновым разливом поля и перелески.

apos;Лицо Болотникова отрешенно-задумчиво.

«Господи, какая тишь! Какая благость окрест. Как будто нет на земле ни горя, ни лиха. Жить бы, радоваться да доброй работушкой душу тешить… Бывало, в эту пору с отцом в луга снаряжались. Славно-то как! Медвяные росы, густое сочное дикотравье в пояс. А воздух? Хмельной, пахучий. Душа поет… Отец без шапки, в белой рубахе. Косит – залюбень! Ловко, сноровисто, ходко. А как он стога вершил, какие одонья выкладывал!.. Добро в лугах, привольно».

И Болотникова неудержимо повлекло на простор. Он сошел вниз, сел на коня и выехал за ворота. Огрел плеткой Гнедка, гикнул и помчал. Скакал версты три, покуда не влетел в деревушку.

У избы, под поветью, сидел ражий крутоплечий мужик, отбивая на бабке косу.

Иван Исаевич спрыгнул с коня, спросил:

– Никак в луга?

Мужик искоса глянул на путника и продолжал громыхать ручником.

– Покос далече?

Лицо крестьянина показалось Болотникову знакомым. Где-то он видел этого широколобого бровастого мужика.

– Слышь, мил человек… Дозволь покосить.

Мужик глянул на проезжего зорче. Дюжой! Видать, из служилых. В чуге, при сабле, пистоль за поясом. Поди, и косы-то не ведал.

– Слышь… Готова твоя литовка. Дозволь.

Мужик кашлянул в русую бороду, поднялся. Молвил строго:

– Коса не для потехи, сердешный.

– Ведаю, друже. Да ты не сомневайся, не спорчу!

Мужик вдругорядь хмыкнул.

– Чудны дела твои, осподи… Пойдем.

Миновав деревеньку, вышли за околицу. Здесь, за хлебным полем, тянулось к березовому перелеску сенокосное угодье. Стояли высокие пахучие травы, облитые серебряной росой.

Мужик прошел вдоль загона, встал подле высохшей осиновой вехи.

– Отсель и зачинай, служивый.

Иван Исаевич снял пояс, сбросил темно-синюю чугу. Высокий, плечистый, шагнул к угодью. Набежавший ветер взлохматил кучерявую голову, дохнул пьянящим запахом трав. Темные глаза с молодым задором глянули на мужика.

– Зачну, друже.

Размашисто перекрестился, поплевал на ладони – и пошел гулять по дикотравью! Косил легко и ходко, оставляя за собой ровный широкий зеленый валок.

«Жжжах, жжах», – пела литовка, срезая мятлик, донник и горицветы.

Косил жадно, с упоением в лице, хмелея от мужичьей работы. Селянин, стоявший на краю угодья, перестал ухмыляться: казак шаркал косой, будто заправский крестьянин.

«Спор на руку служилый, – одобрительно крякнул мужик, – знать, из оратаев».

Уложив добрых полдесятины, Болотников вернулся к селянину. Лицо его взмокло, от рубахи валил пар. А глаза шалые.

– Ну, спасибо тебе, друже. Век не забуду.

– Ловок ты. Поди, и за сохой ходил?

– За сохой?.. За сохой, гутаришь? – наморщил лоб Иван Исаевич и весело хлопнул мужика по плечу. – При-помнил-таки! За сохой-то мы вкупе ходили.

– Да ну? – протянул мужик.

– Митяй Антипов!

– Митяй… Но тя не ведаю.

– Запамятовал, бедолага. Да ведь мы с тобой в Диком Поле повстречались. А ну-ка припомни, с кем ты у Медведицы новь подымал?

– У Медведицы?.. Погодь, погодь!..

Казачий атаман!.. Осподи, вот уж не чаял.