Юная Спасительница (СИ)

Эта община более чем простая фабрика, которая после эпидемии стала чем-то вроде штаб-квартиры для рейдеров. В ней есть сады, курятники и рынок.

Открыв было рот, чтобы хоть что-то высказаться по поводу долгожданной встречи, как папа опережает меня.

— Пойдем, кое-что покажу, — подталкивает меня вперед, и я от неожиданности едва не падаю. Сохраняю равновесие, а папа только тихонько посмеивается. — Нас ждет долгая беседа, дочурка, — звучит это чертовски загадочно и придает непредсказуемости дальнейшему его поведению.

Заводит меня в какое-то плохо освещенное помещение и мы оказываемся на голову выше других выживших. От них нас отделяют несчастные три-четыре метра и железная ограда.

Люди толпятся внизу, словно дожидаясь чьих-то приказов и отчетов. Когда громкий голос отца разрезает тишину, стоявшую ранее, они все в унисон садятся на колени.

— Спасители! Сегодня триумфальный день. Моя дочь, Челси, вернулась к изначальным корням… К своему папочке! — зал гудит, аплодисменты, искаженная радость и скрытый испуг…

«Папочка?» — проносится в голове, изумляя пуще прежнего. — «Раньше бы он никогда не назвал себя так».

— Эта девчонка опасна! — продолжает папа. — Каждый, кто ей сильно насолит, получит бонусный подарочек от меня.

Осматриваюсь. Бедолаги прячут лица. Их взгляды уткнулись в пол. У пары-тройки я разглядываю ожоги на лице.

Папа, кажется, чересчур изменился. Прошло всего-ничего с момента нашей встречи, а мне с трудом удается его узнать.

— В честь столь радостного события все получат свежие овощи без утраты очков!

Люди выражают наигранный и поддельный восторг, хлопают, делают вид, что все хорошо, а затем покидают помещение.

Меня не на шутку настораживает фраза «каждый, кто ей сильно насолит, получит бонусный подарочек от меня». Неужели эти люди представляют угрозу? Может, они и вовсе бывшие преступники, а мне с ними на «ты».

— Что с этими людьми? — без доли стеснения интересуюсь я. — Они твои подданные?

Обводит меня снисходительным взглядом и ухмыляется.

— Во-первых, не порть сюрприз, дорогая. Во-вторых, не… — прерывается; наверное, потому что не хочет об этом говорить. Или не знает, как оправдаться? — Как насчет пойти ко мне? Поесть, обсудить прошлое и настоящее. Правда, я так давно тебя не видел и уже забыл, как из маленькой слабой и противной девочки, ты выросла в такую красивую и прекрасную… Цыпочку.

Сведя брови на переносице, стискиваю зубы и даже не выясняю, был ли это эдакий стеб или он серьезно глобально изменил манеру речи на эти хамские и неприемлемые высказывания вроде той же «цыпочки» в мой адрес.

Хотя, в конце концов, все мы изменились, пожалуй, как и наши повадки. Я просто постараюсь пока особо не буянить и прислушаюсь к последней просьбе Мэтта перед смертью — всегда верить в лучший исход событий.

Очень надеюсь, что это не обернется мне боком.

***

Со скрипом открывается дверь. Заходим в большую, просторную комнату, выполненную в приличном, даже роскошном для этих времен стиле, хотя и в преобладающе пастельных оттенках. Прикусываю внутреннюю часть щеки, пальцы крепко удерживают поднос с некой субстанцией, которая, предположительно, является кашей.

Отец показывает рукой на кресла, окружающие деревянный журнальный столик, и предлагает сесть. Я слушаюсь и молча сажусь, поставив пищу на стол.

— Нравится? — усевшись напротив, скрещивает пальцы в замок и заглядывает мне в глаза так, словно гипнотизирует.

Немного помедлив с ответом, хмурюсь. Конечно, Святилище являет собой хорошую защиту и крепость, учитывая метод ее обороны и всех этих людей, называющих себя «Спасителями». Жизнь в ее пределах, которая не потеряла ровным счетом ничего — все те же обязанности, способы пропитания жителей, который действует за правилом «делаешь работу — получаешь награду», диктатура. Несмотря на все эти правила и сохранение на первом месте прежний ритм жизни, остальные Спасители, кроме их лидера, имеют очень посредственный вид и кажутся рабами на побегушках у своего хозяина.

— Почему у твоих людей шрамы и ожоги? Почему они напуганы? — делаю ударение на последнем предложении и искренне удивляюсь собственной настойчивости в этом плане. Меня редко волнуют судьбы посторонних людей, так что не в моем репертуаре допрашивать отца о том, что меня, в принципе, не должно колыхать.

Папа наклоняет корпус вперед и чешет подбородок. На его лице ясно видна злоба. Походу, я его уже успела доконать кучей вопросов, но тем не менее, вопреки напряженному выражению лица, он отрезает куда спокойнее:

— Не поймешь. Не доросла еще.

Скольжу взглядом по стене, позади папы, на которой висят откровенные картины и фотографии женщин, светящих своими формами в кадре. Я старательно не замечаю этого и смущенно отвожу взгляд. Заправляю выпавшую прядь волос, которая ни с того ни с сего начинает мешать и отвлекать; обычно я редко задумываюсь о своем внешнем виде. Такие мелочи, как неопрятная одежда, растрепанные волосы и синяки под глазами, не донимают меня.

— Мне семнадцать, — охотно возражаю, поднимая вопрос о том, в курсе ли он вообще, что детям свойственно расти.