История Рунного посоха

Парусники в бухте
приветствовали салютом,
стреляя из пушек,
когда император
показал стигматы
Ватикана послу.

– О чем это он толкует? – проворчал фон Виллах.

– О событиях далекой старины, – покивал старый Жонжак Экар, – еще до Трагического Тысячелетия.

– Я бы лучше послушал военную балладу.

Жонжак приложил палец к заросшему бородой рту, призывая друга к молчанию, а Боженталь тем временем продолжал:

А тот вручил
алебастр скульптуры,
дамасский клинок
и парижские фрески
из Зороастра
темной гробницы,
где дикой оливы
колышутся ветви.

Хоукмун едва слышал его слова, однако ритм стиха оказывал на него какое-то странное воздействие. Сначала он было подумал, что это из-за вина, но потом ощутил, что в какой-то момент его разум как будто дрогнул и в грудь хлынули забытые ощущения. Он пошатнулся в своем кресле. Боженталь внимательно посмотрел на Хоукмуна, продолжая чтение и жестикулируя все красноречивее:

Лауреат-поэт
в лавровом венке,
в желтой парче
с топазом и опалом,
с прозрачным гагатом,
благоуханный сосуд,
исходящий миррой и лавандой,
сокровище Фракии и Самарканда,
пал ниц, распластавшись
на рыночной площади
без чувств.

– Тебе нездоровится, милорд? – озабоченно спросила Иссельда, подавшись к Хоукмуну.

Тот покачал головой.

– Я вполне здоров, спасибо.

Он пытался понять, не оскорбил ли чем-нибудь лордов Гранбретани и не оживляют ли они прямо сейчас Черный Камень. Голова у него кружилась.

Пока хор гремел,
провозглашая славу,
сам император,
величественный,
в туфлях из золота,
надвигался на него,
и толпы гудели,
славя живого бога.

Теперь Хоукмун видел только лицо и фигуру Боженталя, не слыша ничего, кроме ритма, кроме мерного чередования гласных, и в голову ему пришла мысль о заклятии. Но если поэт пытается его заколдовать, то с какой целью?

Из окон и с башен,
гирляндами украшенных,
дети бросали цветочные букеты
из васильков, и роз,
и душистых гиацинтов
на перекрестки,
куда ступал Глаукома.
Вниз, на дороги,
с мостов, колоколен
летели фиалки,
веточки сливы,
пионы и лилии,
и сами дети
спускались к дороге,
когда проходил император.

Хоукмун сделал большой глоток вина и глубоко вздохнул, глядя на Боженталя, а поэт все продолжал:

Луна блистала,
жаркое солнце
застыло в зените,
звезды усыпали небо
и серафимы славу пропели.
И вот император остановился
в священных руинах, высокий,
и возложил руку на дверь,
какой из всех смертных
лишь он смел коснуться.

Хоукмун задохнулся, словно человек, шагнувший в ледяную воду. Рука Иссельды опустилась на его покрытый испариной лоб, в ее прекрасных глазах читалась тревога.

– Милорд?

Хоукмун не сводил с Боженталя пристального взгляда, а поэт продолжал, не зная снисхождения:

Глаукома вошел, глаза долу,
в родовую гробницу
из ценного мрамора,
в жемчугах и рубинах.
Портал миновал,
прошел колоннаду,
а наверху
тромбоны звучали,
горны трубили,
земля дрожала
и амбра горела, благоухая.

Взгляд Хоукмуна был прикован к Боженталю, и оттого молодой герцог мог лишь смутно, словно сквозь туман, отмечать, как Иссельда обеспокоенно касается рукой его лица. Он не слышал ее слов и не чувствовал прикосновений. Внимание его поглотил причудливый ритм поэмы, кубок выпал из ослабевшей руки.

Несмотря на то что гостю было со всей очевидностью дурно, граф Брасс, переводя внимательный взгляд с Хоукмуна на Боженталя, даже не попытался помочь. Лицо графа было наполовину скрыто винным кубком, а глаза весело блестели.

И вот император
на волю пускает
белого голубя!
Символ мира,
чистый и редкий,
всем людям любовь
обещает.

Хоукмун застонал. На другом конце стола фон Виллах громыхнул кубком по столешнице.

– И я того же мнения. Ну почему не «Горная кровь»? Прекрасная же…