– Может быть, стоит посмотреть на человека как на трагического героя нашего мирового спектакля, который по природе своей вынужден постоянно искать истину, Бога, себя и никогда не удовлетворяться найденным? – осторожно произнес сидевший вдалеке от других муравей по имени Дюк, которого все недолюбливали и между собой называли индивидуалистом.
Реплика муравья-индивидуалиста привела в бешенство остальных, поскольку в ней нетрудно было обнаружить симпатию к человеку, попытку оправдать его деяния. Разгоряченные муравьи кинулись к Дюку, но в это время над ними нависла нога другого равнодушного к жизни человеческого существа и предотвратила расправу.
Это нога принадлежала маленькому сыну Мякишева, который даже не подозревал, что идет сейчас по стопам своего отца (в прямом и переносном смысле). Более того мальчик вообще не знал, есть ли у него родители и кто они такие. В свою очередь Мякишев тоже не знал о существовании сына. Он был совершенно уверен, что является бездетным, и появление на свет наследника так и осталось для него тайной. Случилось это вот как. В студенческие годы Мякишев иногда давал уроки юмора, хотя сам никогда не умел от души рассмеяться. Как-то его занесло в полуразрушенный городок на берегу большого озера, на котором лежала печать увядания и забвения. Жители городка очень хотели смеяться, но не знали, как это делать. Тогда Мякишев собрал их в старом дворце культуры и научил их произносить несложные анекдоты, разыгрывать смешные сценки и играть в веселые детские игры. Городок был спасен. Все очень благодарили Мякишева, кормили его до отвала, поили пивом. А одна восхищенная школьница предложила Мякишеву ночлег в своем доме. Плодом этой легкомысленной ночи и стал сын Мякишева. В детском доме, куда его поместили сразу после рождения, подкидыш получил имя Малгил и полные печали глаза. Рано в нем пробудился беспокойный ум, жаждущий познания. Часы напролет проводил он в немом созерцании мира. Сверстников своих чурался, всегда держался один, избегая детских игр. Тело его еще росло, но душа уже выросла и жадно тянулась к миру иному, трансцендентному. Никакими уговорами нельзя было заставить отрока оставить размышления и поиграть в футбол или порисоваться перед девочками. Все это было глубоко противно его душе. Быстрее всех овладел он грамотой, и библиотека стала его убежищем, где не было этих глупых социальных предписаний, а только тихие речи Платона и вкрадчивый голос Хайдеггера. Но больше всего Малгил чтил священные тексты, из которых впервые узнал о Боге, о душе, о вечной жизни. Он стал усердно посещать церковь, так как ощущал, что только общение с Богом имеет смысл. Как сказали бы психологи, потеря земного отца компенсировалась поиском Отца небесного. Все окружающие считали Малгила гордецом и выскочкой, оскорбляли его, избивали, смеялись над его ветхой одеждой, которую он носил из любви к простоте и из презрения к своему телу. Но все это Малгил сносил с превеликим смирением, никогда не гневался на обидчиков и все прощал им. Он рано узрел, как слаб и жалок человек, оттого старался относиться снисходительно к роду человеческому. Тем временем почувствовал Малгил, что знаний о мире ему недостаточно, что жизнь, описанная в текстах, не совсем настоящая жизнь. Он убедился в этом, когда в детский дом приехали какие-то молодые, розовощекие, шумные молодые люди, называющие себя волонтерами благотворительной организации. Они устроили для воспитанников праздник, весь день шутили, рядились, показывали сценки, пели и плясали. Малгил стоял в стороне и фиксировал недоумочность шуток, неуклюжесть телодвижений, косноязычие ведущих, словом, ощущал всю убогость этого массового кривляния. И все же это был не знакомый ему до этой минуты кусок жизни, пусть и не совсем привлекательной, но настоящей жизни. Малгил решил сбежать вместе с волонтерами. К тому же где-то в глубине души он надеялся на встречу с отцом. И сейчас он шел за ним по улицам чужого города, а из глубин памяти всплывали стихи Роденбаха:
«В этом мире я гость непрошеный,
Отовсюду здесь веет холодом.
Не потерянный, но заброшенный,
Я один на один с городом».