История ошибок

– Знаете, я еще никогда не встречала такого сложного человека с удивительно богатым внутренним миром. Расшифровать Ваши сны – задача не из легких.

Увы, это все, что мог сказать этот горе-психолог, опять этот пресловутый богатый внутренний мир. Мякишев уже тысячу раз слышал подобное в свой адрес и никогда не понимал, о чем идет речь. «Что такое внутренний мир? Это просто вонючая помойка, мусорная куча из несбывшихся надежд, нереализованных желаний, зависти и проглоченных обид. Это грязные ошметки философских положений из ненужных книг, свалка детских страхов и взрослых табу, смешанных с болезненными фантазиями загнанного зверя. Да, этих внутренних душевных помоев у меня хоть отбавляй! Неужели этим можно восхищаться? Не думаю, что Наталье Ивановне понравились бы мои желания, исходящие из самой глубины моего внутреннего мира. Любопытно будет взглянуть на нее, когда она узнает, что я, например, хотел бы обладать невидимым трехметровым копьем, чтобы протыкать им ненавистных людей, хотел бы родиться полностью металлическим, чтобы не чувствовать боли, хотел бы при каждом удобном случае доставать пистолет и стрелять в собеседника, хотел бы, чтобы вместо людей по улицам ходили кроты в шляпах, хотел бы переспать со всеми женщинами на планете, хотел бы бухать с ныне покойными философами и писателями, хотел бы, чтобы дважды два равнялось пяти, хотел бы иметь пивной бочонок вместо желудка, хотел бы…»

– Мсье Мякишев, с Вами все в порядке? Что с Вами? Вам плохо? – тарахтела Наталья Ивановна, пытаясь привести собеседника в чувство.

Мякишев очнулся.

– Все хорошо, не беспокойтесь.

– О чем Вы задумались?

– О том, что ваша психология – дерьмо. Все эти ваши архетипы-шмархетипы, либидо-шмибидо не могут объяснить движения человеческой души. Думаешь, две книжки по психологии прочитала, теперь можешь любую душу разгадать?

– Что Вы такое говорите? Не смейте меня оскорблять, я не…

Мякишев не дал ей возможности договорить фразу. Он схватил бокал с вином и плеснул содержимое прямо в лицо собеседнице. Наталья Ивановна отвесила Мякишеву пощечину, полагая, что это отрезвит его. Но она ошиблась. В ответ Мякишев съездил ей по морде кулаком. Наталья Ивановна упала на пол. Вдруг заиграл патефон: «упала шляяяпа, упала нааа пол…». Мякишев сел на Наталью Ивановну, придавив руки коленями, и начал лупить ее по лицу. Наталья Ивановна закричала:

– Нет, остановись, стой, скот!

Мякишев продолжал бить.

– Хватит, прекрати, сволочь!

Мякишев не останавливался.

– Давай, еще, сильней, я так люблю тебя!

Наталья Ивановна впилась окровавленными губами в перекошенное от ярости лицо Мякишева. Мякишев сорвал с нее одежду. Они слились в платоновского андрогинна, в одно извивающееся от иступленной страсти существо. Старинные часы с кукушкой уже пробили три часа ночи, Наталья Ивановна давно мирно посапывала у Мякишева на груди, в которой бешено колотилось сердце и не давало уснуть.

– Чего же я все-таки хочу? – прокричал Мякишев посреди ночи, оглушенный биением собственного сердца. – Тихую груду снежинок, опускающихся на плечи, маленьких ангелов, вьющих гнезда на моих веках. Руки, израненные тлетворным дыханием теней, покрываются непробиваемой корой. В памяти вырастают деревья, которые были мне домом. Как далеко я ушел от них, бездомный, неприкаянный, потерявший дорогу… Пушечное ядро у моего лица раскрывается ядовито-желтым цветком. Подарок. Принять ли его? Цветок летит в темные недра, оставляя за собой искрящиеся кольца пыльцы. Я смотрю в женские глаза, я знаю, что едва уловимые взмахи ресниц рождают дивно звучащую тишину, она смиряет змею внутри меня, медленно заползающую в золотой горшок, в свое убежище, из которого я, спасенный от пытки пространством и временем, вижу только эти глаза, свое новое небо. И огромное сердце, оброненное лазурными пчелами в океан, волны которого вынесли меня на берег. Услышать слово, поднимающее мертвого, узреть танец, низвергающий живого. Правду, которую скрывает зеркало, каждый раз отталкивая мое изможденное лицо, тыча в меня мной. Разбитое зеркало продолжает хранить молчание. Где светящийся меч, готовый рассечь мою глиняную грудь? Еще одно перо плавно опускается в мою руку. Я собрал тысячи перьев, но так и остался голым комком плоти, бессильно разевающим рот. Видимо, когда наступит смертный час, когда из меня вынут струну и приладят к Мировой Арфе, то она будет издавать самый печальный звук во вселенной…». Мякишев уткнулся лицом в подушку и зарыдал.

Друзья ошибочно полагали Мякишева экзистенциалистом. Лично сам он на дух не переносил французского нытья. Те же, кто вкладывал в слово экзистенциализм более глубокий смысл, а таких было немного, претили Мякишеву своей радикальной критикой любого теологизма. Все-таки Мякишев был верующим человеком, и не мог просто взять и отбросить Бога в картине мира как ненужный пережиток.