История ошибок

Мякишев постоянно пытался подвести итог тому, что переживал, а точнее – даже самой своей жизни, чтобы покончить с ней хотя бы в уме своем, разумеется, что у него ничего не выходило, и жизнь продолжалась, била, так сказать, ключом и как бы смеялась над ним, над всеми его попытками положить ей конец. Мякишев писал: «Найти себя… Вот чего от нас хочет Бог. Чтобы мы нашли себя. В этом бесчисленном дерьме, Он хочет, чтобы мы нашли себя и, наконец, возрадовались. И никак это не обойти. И ищем. Ищем судорожно, беспомощно. Вываливаясь в грязи и дерьме, грязные, вонючие, потные, уставшие, но довольные, но счастливые, что все-таки отыскали, нашли себя среди всей этой людской помойки. И каждый нашедший думает: теперь я очистился, теперь я чист. Но не тут-то было. Каждый так думает, но в действительности все просто ужасно воняют и состояние их никак не изменилось, разве что пришло какое-то новое ощущение, которого раньше не было. В нем-то вся и соль. В этом маленьком крохотном ощущении. Будь то ощущение свободы или счастья. Когда ты разом вдруг внезапно понял и не понял того, что ты понял, но ощущение понимания осталось и теплится в сердце, в груди, греет душу. И нельзя не искать. Но почему так?».

Он словно бы не узнавал себя нигде, мог лишь примерить подходящую на время маску и даже отождествить себя с ней, испытывая странные, приятные, но чужие ощущения, которые, однако, потом память выдавала за его собственные. Хотя он хорошо понимал, что это не так, что его подлинность кроется где угодно, только не здесь. Мякишев дописывал: «Искать истину в земном – бесплодное предприятие, но и в небесном она вряд ли отыщется, а если отыщется, то будет столь непостижимой, что покажется далекой от твоего существа и вряд ли способна будет послужить истиной.… Да и истины ли я ищу? Скорее уж утешения…».

Время от времени сделанные им описания вечного мира несли его измученной душе ту безмятежную песнь чистой совести, которую поет Иегудиил перед сапфирно-синим троном Тому, кто на нем восседает. Живя своей ежедневной жизнью, он находил ее чересчур обыденной, слишком плоской и пытался ее разнообразить. В будущее он заглядывать не смел, а потому чаще всего обращался к опыту прошлого. Но там жизнь была настолько чужая, что он как бы жил в двух мирах, двумя жизнями. И что самое удивительное – от этой двойственности рождалось особое чувство неприкаянности, неустроенности: ни там, ни здесь. Мякишев старательно выводил на бумаге: «Там, в прошлом – все слишком историзировано, там нет живой жизни – сплошные изобретательства и декорации, подробности и детали. В настоящем же – искреннее переживание слишком поверхностно, слишком скучно, безыскусно; это вовсе не радость простоты, это банальное прозябание, лишенное какой бы то ни было глубины».

Он подмечал в себе полную удовлетворенность своим плоским настоящим, и только ум его осознавал всю степень тривиальности и гнал его к книгам, дабы расширить опыт восприятия мира. Но это приводило к тому, что он и на уровне чувств начинал ощущать некую неудовлетворенность, непримиримость, неспособность найти и расположиться на своем месте. Мякишев дописывал: «Что там, в прошлом? Его скрывает плотная завеса тумана воспоминаний. А в настоящем есть только непроглядная жестокость, злободневность. А будущее нам неведомо, и поэтому так страшно жить. Страшно и тоскливо. И мы зачем-то вынуждены делить свои жизни на прошлое, настоящее и будущее, не удовлетворяясь в полной мере ни одним из них».

12

Мякишев любил повторять, что реальность – это восприятие. Как-то один из его знакомых возразил, что, если он не будет считаться с восприятием других, то его упекут в лечебницу. Мякишев остался неколебим. Тогда друзья подарили ему на день рождения книгу Гарднера «Почему я не солипсист». Мякишев прочитал ее и с отвращением выбросил в мусорное ведро. Больше материализма Мякишев ненавидел только необоснованный пафос. Однажды он возвращался домой из книжного магазина и на остановке столкнулся со своим старым знакомым.

– Дружище! Сколько лет, сколько зим! – словно отыгрывая роль в дешевой постановке, членораздельно произнес знакомый.

Мякишев сухо кивнул.

– 200 лет, 200 лет, я считал, – продолжал помпезничать старый знакомый.