Истории замка Айюэбао

— Есть люди, которым за последние годы довелось увидеть Вторую Барышню! Она носит всё те же просторные синие штаны; как пронесётся в них над побережьем, так всю округу застилает густой туман…

Оу Толань потянулась:

— Прекрасная история. Она гораздо занимательнее тех, что попадались мне раньше. Я вам очень за неё признательна.

В комнате стало тихо; все молчали. Тогда Чуньюй Баоцэ хлопнул Старого Сома по плечу и напомнил про своё обещание заплатить ему за сегодняшнюю историю. Ещё немного помешкав, Старый Сом пошёл домой. Чуньюй Баоцэ предложил остальным прогуляться по берегу, и они втроём вышли из дома.

Небо было усыпано ярчайшими огнями! Даже свет луны не в силах был затмить блеск звёзд, мириады которых друг за другом вспыхивали в глубинах ночного покрова. Оу Толань подняла голову и взглянула на небо:

— Ни в каком другом месте ночь не сравнится по своей красоте с ночью в Цзитаньцзяо!

— Здесь и впрямь чудесно, — подхватил У Шаюань.

Чуньюй Баоцэ, думавший в этот момент о другом, поддакнул. Их шаги гулко отдавались на булыжной мостовой, спугнув нескольких кошек. Волны ласково накатывали на песчаный берег; капли серебристого света рядами набегали на отмель и потихоньку откатывались назад. Издалека доносилось хлопанье крыльев морских птиц, а ещё дальше раздавался одинокий крик. Утёс гнетущей мрачной глыбой нависал над морем.

Все трое молчали. У Шаюань поднял с земли голыш и, изогнувшись, запулил его в море, наблюдая, как он скачет в лунных лучах по водной поверхности, поднимая вокруг себя брызги. Чуньюй Баоцэ, всё ещё под глубоким впечатлением от услышанной истории, сказал:

— Раз мы гуляем ночью, быть может, встретим Вторую Барышню.

Оу Толань кивнула:

— Возможно.

— Как жаль, что она до сих пор одна… — не без сожаления вздохнул У Шаюань.

Чуньюй Баоцэ откликнулся:

— По-моему, это справедливо. Истинная красота должна принадлежать всем.

5

В заплечной сумке у Чуньюй Баоцэ лежал томик стихов, и всякий раз, листая его, он погружался в мир грёз. Он верил в то, что поэзия — самый волшебный и загадочный жанр литературы, который, однако, легко может наскучить. Эти фразы — то ли искренние, то ли фальшивые — для беспомощного, растерянного влюблённого звучат лицемерно. То ли говорят о чём-то, то ли нет, одному небу известно. Язык — от лукавого, от доброго беса, который всегда проникает глубоко в душу. Он много раз порывался написать нечто подобное, но в конце концов оставил эти попытки. Он стал искать причину и пришёл к выводу, что она кроется в детстве, а именно — в том, что, когда Ли Инь был рядом, он не научил его писать стихи. Какая жалость! Видите ли, бывают в жизни такие вещи, которые невозможно выразить иначе как в стихах. И это не только любовь, но также и смертельное горе, которое сковывает вам уста, и вы боретесь, напрягаете все свои силы и наконец яростно изливаете всю свою печаль, все накопленные слёзы. Пожалуй, это и есть первопричина появления стихов: отсюда они берут начало, струятся, текут, аккуратно огибая камни, извилистым ручьём мчатся вперёд, пока не достигнут другого сердца: люблю тебя, и это абсолютная истина.

Спозаранку он уже успел изорвать в клочья два листа бумаги, а стихи всё не выходили. «У меня же всё в жизни всегда получается: я и писатель, и публицист, и предприниматель, и успешно скрывающийся преступник, и стратег, — за что бы ни взялся, у меня всё получается, но поэтом мне никак не стать!» — он отбросил в сторону книгу и бумагу с ручкой.

Встал он рано и подсчитал, что поспал всего четыре часа. Старый Сом принёс яичницу и кофе, приготовленные по просьбе постояльца. Когда он оставил завтрак и собрался уйти, Чуньюй Баоцэ удержал его и спросил:

— Давно хотел спросить: а где ваша жена?

Старый Сом, остолбенев, ответил:

— Она давно умерла, так что я сейчас один. Хотя нет, — он потеребил себя за ухо, — есть у меня одна приятка, я частенько её навещаю.

Чуньюй Баоцэ спросил, что значит «приятка».

— А, ну то есть любовница. Только не говорите никому. Это, хм-м, у вас-то, начальник, тоже небось приятка есть?

Чуньюй Баоцэ разразился хохотом и смеялся до слёз, а затем с силой шлёпнул собеседника по плечу:

— Мать твою, а у кого ж её нет!