Интернат

Морщины на лице, будто его лицо долго мяли. Волосы седые и короткие, кажется даже, что это у него такой череп – металлически-седой, из холодного железа. На вид под шестьдесят, камуфляж висит, живот стянут ремнём. На плечах шуба. На Пашу с малым смотрит невидящим взглядом, будто глядит на них, а видит что-то своё. И кричит при этом. Хрипло, надорвано.

– Курить есть? – переспрашивает.

– Не курю, – отвечает Паша.

– Что? – не понимает его металлоголовый. – Не слышу ничего, земляк, контуженый я.

Говорит на суржике, прыгая через слово с русского на украинский.

– Ты, – говорит, – не спеши, я по губам читать буду.

– Не курю, – говорит Паша. – Я не ку-рю.

– Не куришь? – догадывается военный.

Паша отрицательно машет головой.

– А что так? – разочарованно спрашивает военный.

– Вредно, – медленно тянет Паша.

– Вредно? – догадывается военный. – Это точно, вредно. Ну а ты? – спрашивает малого.

– Что я?

– Куришь?

Малой какое-то мгновение колеблется, скашивает глазом на Пашу, потом делает шаг вперёд, достаёт сигареты, протягивает военному. Тот достаёт одну, потом, подумав, ещё одну.

– Да ладно, – кричит малой, – забирай все. Я бросил.

– Бросил? – догадывается металлоголовый. – Молодец. А ты кто, земляк? – военный закуривает от огня и переводит взгляд на Пашу.

Паша смотрит на огонь, на сигарету в его чёрных и тоже каких-то металлических пальцах, на малого, греющего руки над костром, и становится ему тепло и спокойно.

– Учитель, – говорит он военному. А потом медленно повторяет: – У-чи-тель.

Металлоголовый замирает. Сигарета так и торчит из угла губ, дымит, осыпается пеплом. Сощуривается, будто смотрит на яркий свет. Взгляд становится твёрдым. Паша сразу же холодеет. Что не так, думает. Что я сказал не так?

– Учитель, – повторяет он. – Каникулы у нас.

Но военный его, похоже, не слушает. Встаёт, спрыгивает в лужу, поправляет шубу на плечах.

– Давай, – говорит, – учитель, заходи.

– Зачем? – не понимает Паша.

– Заходи-заходи, – повторяет металлоголовый.

Паша колеблется, бросает взгляд на малого. Но тот, кажется, ничего не замечает: присел к огню, греется. Ну и Паше нечего бояться. Обходит костёр, хватается за ручку, встаёт на ступеньку. Военный слегка подталкивает его в спину, поднимается следом.

Пахнет мокрой овчиной, будто тут грелись овцы. На самом деле на рваных сидениях горой лежит верхняя одежда: шубы, тулупы, пуховики. Торгуют они ими, что ли, удивляется Паша и идёт дальше. Дальше на полу стоят ящики с патронами, несколько Калашниковых, сапёрные лопатки – всё это свалено прямо в проходе, нужно перешагивать. И под ноги нужно смотреть: мало что там ещё лежит, в этой свалке. Военный идёт за ним, насторожённо поглядывая в разбитые окна, молчит. Паша в конце концов не решается лезть через колючее горелое железо, убирает с кресла металлическую коробку, садится. Военный тёмной тенью нависает над ним, от него несёт мокрой шерстью. Паше приходит в голову, что этот запах его просто преследует последние дни. Как будто его пытаются подстеречь мокрые изголодавшиеся псы, принюхиваются к нему из темноты, наседают, не отступают. И горы домашнего скарба тоже все эти дни сопровождают его. Одежда, посуда, сломанная мебель, мокрые книги, похожие на битую птицу под дождём: чужой быт лежит беззастенчиво, словно кто-то сорвал покровы, содрал обои и оголил старые стены, и заметной стала каждая прожилка, каждый слом и трещина. И выглядит весь этот чужой быт так печально, так безнадёжно: и одежда – ношеная и застиранная, и книги – пожелтевшие от времени и нечитаные, и посуда – дешёвая, некрасивая, из такой посуды и есть можно только что-то недожаренное или пригоревшее. В тёплых домах, куда чужому не попасть, всё это, может, и имело пристойный домашний вид: всё-таки своё, собственное, то, к чему привыкли, а вот теперь – вырванное из привычного пространства, вынесенное под дождь, присыпанное пеплом – всё это сразу утратило какую-либо ценность, и одежда пахнет бедностью и неустроенностью, и посуда блестит в свете фар неотмытым жиром, и мебель похожа на скелеты, выкопанные из мокрого январского грунта. И запахом этим пропитывается всё вокруг, так что не отмыться теперь и не отчиститься.

– Так ты учитель? – переспрашивает для чего-то военный.

Паша молча кивает головой. Что говорить, думает, если он всё равно ничего не слышит.

– Школа твоя где? – спрашивает военный, склонив к Паше свою металлическую голову, будто хочет его протаранить железным лбом.

– На-стан-ци-и, – пропевает ему Паша.

– Станция наша, – отвечает военный, не отводя от него глаз.

– Да, – соглашается Паша, – наша, а как же.

Военный молчит. Продолжает смотреть. Паше снова становится не по себе, будто он снова сказал что-то не то. Какое-то время молчат оба. Первым не выдерживает, конечно же, Паша.

– Наша, – говорит громко, глядя военному прямо в глаза. – Станция – наша!

– Угу, – отвечает военный, и взгляд его сразу расфокусируется, словно он вспоминает что-то неприятное, но очень важное.

Убирает с кресла металлические коробки, бросает их на гору железа, садится напротив Паши.

– Так ты местный? – спрашивает.