Интернат

Только женщины и дети, мужчин нет. Паша единственный с бородой. Словно попал на женскую зону. Где мужчины, спрашивает он сам себя. Может, мужчинам сюда нельзя? Может, они в это время занимаются чем-то важным, а я тут стою посреди зала ожидания, со своей никому не нужной бородой? Может, мужчины уже уехали отсюда, а женщин своих оставили на вокзале в камерах хранения? В этот момент в углу кто-то дико вскрикивает – и все оглядываются на этот крик, зал на какую-то короткую секунду замирает, после чего начинает гудеть и неразборчиво кричать. Кто-то отрывается от окна, кто- то поднимает сонную голову с плеча соседа, кто-то высовывается из-за колонны. Женский крик при этом не стихает, мало того, в нём различаются какие-то отдельные слова и интонации, и Паша даже не головой – лёгкими – понимает: что-то касается ребёнка, поэтому бросается в толпу, старается протолкнуться и чувствует этот женский дух, обступивший его отовсюду, дыхание и запах сотни женщин, запах покинутого жилья и наспех собранных узлов, запах истерики и претензий, которые некому предъявить. Проталкивается дальше, пустите, говорит, пустите, я учитель, пустите, но никто его особенно не слушает. Тем более, что тут услышишь за причитаниями и визгом, по-прежнему раздающимися из угла, не затихая.

Паша с размаху наталкивается на чьи-то женские плечи перед собой, и женщина сразу уступает дорогу, сердито глянув на Пашу Но ему всё равно, он наконец протискивается в угол, видит на полу женщину, хорошо одетую, в смысле дорого, в какой-то кожаной розовой куртке и в сапогах на высоких каблуках. Сидит на полу, на сложенной картонке, и прижимает к себе девочку лет двух. Прижимает, будто ребёнка у неё отбирают, и вопит так, чтобы все понимали, что не отберут. Хотя все, наоборот, рады защитить эту женщину в розовом, но не понимают, что случилось и от кого её защищать. И девочка тоже не может понять, что происходит с мамой, зачем она вжимает её в себя, что она от неё хочет, и кричит испугано, потому что не привыкла видеть маму такой. И женщины вокруг тоже голосят, словно тут кого-то придушили. Паша понимает, что ещё немного – и правда придушат, поэтому приседает к женщине и начинает её звать. Но та смотрит на него мёртвым от страха взглядом и не замолкает. И вот тогда Паша не выдерживает, хватает женщину левой рукой за голову и резко тянет на себя: Шо, шипит ей прямо в лицо, шо? Ну? Женщина фокусирует свой мёртвый взгляд на его очках и вдруг говорит, даже не говорит, а как-то выхлипывает из себя: сняли, говорит, сняли просто с руки, сняли, пока мы спали.

– Что сняли? – не понимает Паша.

– Золото, – воет она, – золото сняли.

– Кто? – пытается забрать у неё из рук дочку Паша.

– Не знаю, – и только сильнее прижимает девочку к груди. – Не знаю. Мы спали.

– Кто? – Паша поднимается и оглядывается вокруг. – Кто снял?

Говорит тихо, но его слышат, он это замечает. Слышат и даже глаз не отводят. Смотрят тяжело, липко, но без страха. Смотрят, будто спрашивают: а ты кто такой, откуда, что тут делаешь? Паша тоже смотрит на них, скользит взглядом по их лицам, сонным, заплаканным, озлобленным, и понимает, что он здесь действительно единственный мужчина и что никакого доверия он здесь ни у кого не вызывает, скорее, наоборот, вызывает подозрение и раздражение. Как если бы он их сюда загнал, в это помещение, загнал и закрыл изнутри, не разрешая никому выходить, поэтому и ясно, что все проблемы здесь – от него, что это он во всём виноват, он за всё отвечает – бородатый Паша, учитель в тёплой куртке, затёршийся тут между ними, вынюхивающий что-то, выспрашивающий. И Паша не выдерживает этих взглядов, и этой тишины, и всхлипов за спиной, и детского визга – острого, мокрого – тоже не выдерживает:

– Кто? Я спрашиваю, кто снял? Что молчите?

Женщины и правда молчат, но расступаются. И из-за их спин выходят двое. Первым идёт приземистый, будто помятый чем-то, с жёсткими волосами и светлыми, выгоревшими на солнце глазами. Похож на начальника, но бывшего, без подчинённых. В камуфляжном бушлате с воротником из какого-то дохлого бобра, в выглаженных, со стрелкой брюках, заправленных в синие резиновые сапоги. А за ним идёт другой, совсем молодой, сопливый какой-то, с красными, злыми и припухшими глазами. Словно всю ночь играл на компьютере и к тому же проиграл. Движения наглые, походка ломаная, куртка с какими-то блёстками, обувка детская – зелёные кроссовки, потемневшие от воды. Ага, думает Паша, всё-таки мужчины есть. Не все уехали. Лучшие остались.

– Что здесь? – спрашивает приземистый.

Говорит, перемешивая слова, стоит перед Пашей, а смотрит вбок и спрашивает куда-то в сторону, как с духами разговаривает. Спрашивает, а сам как-то уверенно и умело затискивает своим животом Пашу в угол, к женщине с девочкой, что затихла заинтригованная появлением новых персонажей.

– Вот, – начинает объяснять Паша, тоже невольно мешая слова, – женщина, значит, спала, с ребёнком, сняли золото. А она, значит, спала, и золото сняли… – говорит Паша всё менее уверенно.