Интернат

– Последний набранный, – отвечает боец. – Звонил им как раз перед тем, как прилетело. Набирай.

Продолжает держать Пашу за руку, хотя Паша чувствует, что держит уже не так крепко: сил становится всё меньше, глаза закатываются, дышит тяжело и прерывисто. Хоть бы не умер тут, думает Паша. Да ещё врач этот, куда он ушёл?

Паша нервничает, находит последний набранный номер, написано «дом», ну вот это он и есть, медлит, думает, что сказать, ничего не придумывает, поэтому просто нажимает.

Боец напрягается, слушает. Гудки идут долго, бесконечно долго. Ну, давай, подбадривает Паша непонятно кого, давай, бери. Ну, где ты? Давай, он тут сдохнет сейчас. Поднимай трубку, давай.

– Не берут, – говорит бойцу с каким-то облегчением.

Ну правда, думает, что бы я им сказал? Пришлось бы что-то сочинять. Не берут значит не берут, думает он и кладёт телефон на стол, рядом с раненым. Но тот снова сжимает Пашину ладонь.

– Стой, – говорит, – учитель, подожди.

Переводит дух, собирается с силами.

– Набирай. Ещё раз.

– Не берут, – поясняет Паша.

– У меня бабушка там, – говорит раненый. – Почти глухая. Она просто не услышала. Давай набирай.

Паше не остаётся ничего другого, как набирать. Жмёт на кнопку, слушает. И замечает, что боец тоже слушает, напрягается. И что слушать ему всё труднее. Да и Паше становится всё тяжелее и тяжелее. Хочется сесть и отдохнуть. Чтоб никого не видеть. Чтоб ничего не слышать. Чтоб забыть все эти звуки и запахи. Забыть вокзал, забыть автобус, разбитую дорогу, лунные пейзажи за окном, несчастных людей, бредущих по январским полям, чёрный, простреливаемый лес, тёмные дома, испуганные голоса. Окна, за которыми нет никакой жизни, перекрёстки, за каждым из которых тебя может поджидать смерть. И всё это сидит в нём, как свинец – тяжело и холодно, тянет его на дно, делает неповоротливым и уязвимым. И капли – капли бьют прямо по темени, отдаются в голове, капля за каплей, будто кто-то издевается над ним, будто кто-то стоит неподалёку и наблюдает за ним, подсмеивается, видит, как ему тяжело, но ничего не делает, не спешит помочь, не спешит взять трубку Ну, давай, давай, ну что ты, просит Паша, ну где же ты? Но никто не отвечает. И раненый совсем угасает, закрывает глаза, ничего не говорит. Только сжимает Паше руку, сжимает, будто просит: давай ещё, учитель, набирай. Паша набирает и начинает считать холодно разбивающиеся капли. Считает, сбивается, снова начинает счёт, перескакивает, опять с начала, упрямо, настойчиво, чувствуя, что пружина не даёт ему дышать, выталкивает из груди его сердце, не даёт сердцу биться, вжимается в него – остро и неумолимо. Ну почему ты не берёшь, ну почему? Давай, возьми, пока он ещё тут, пока он живой, возьми, пока он может услышать, пока не поздно, ну давай. Он же сейчас отойдёт, вот прямо сейчас, закроет глаза – и всё, больше его никто не услышит, больше он ничего не скажет, ещё несколько минут он тут, ему можно что-то сказать, он же не может отойти, ничего не услышав, вот так, на сдвинутых обеденных столах, с перерезанным горлом.

И Паша вдруг ощущает присутствие рядом ещё кого-то – кого-то невидимого, кого-то, кто стоит и настойчиво ждёт. Так, словно чья-то прозрачная фигура стоит тут, ждёт, что-то решает. Кого она ждёт? И за кем пришла? Очевидно, за мной, догадывается Паша, очевидно, это за мной, не упуская меня из виду, идёт она третий день, это от неё так тяжко несёт мокрой псиной, это на меня она охотится, ко мне прицеливается. И вот теперь – самый удобный момент: мы тут одни, больше никого, этот пацан ничего и не заметит, он уже вообще ничего не замечает. Да, именно сейчас, понимает Паша обречённо, именно здесь.