Интернат

Врач глядит Паше за плечи, видит тех, двоих, быстро что-то соображает.

– Давай! – говорит. – За мной!

Говорит спокойно, взвешенно, в отличие от тех двоих, которые вместе с Пашей тащат тело. А они тоже, услышав, что он не истерит, замолкают, не кричат, мол, давай, уважаемый, банкуй. И он идёт по коридору, и все раненые, все грязные и оглушённые расступаются перед ним, пропускают его, выражая ему, уважаемому, своё уважение. А уважаемый в ответ тоже кому-то кивает, кого-то хлопает по плечу, с кем- то здоровается за руку. Ручка у него небольшая, сухонькая, лысина широкая, блестящая, ухоженная. Сам тонкий, подвижный, сгорбленный. Халат висит на нём, как на вешалке.

Ботинки вымазаны уличной грязью, да и весь он перепачканный: кровью, йодом, чёрной землёй. Похож на пассажира, что третьи сутки проводит на вокзале, спит на стульях и питается фастфудом, – но доберётся домой – и всё будет нормально: отмоется, отчистится, отоспится. Сейчас главное – решить что-то с ещё одним телом, не дать ему умереть, попробовать его вытащить.

Уважаемый проходит по коридору до конца, открывает какую-то неприметную, крашенную зелёной краской дверь: заносите, кивает. Все поспешно проталкиваются в комнату и понимают, что они в столовой: несколько столов, стулья, окно, из которого, очевидно, больным должны выдавать что-нибудь съестное. И запах разваренной пищи, застоявшейся грязной посуды. Где-то я это недавно видел, вспоминает Паша, где-то такое недавно было. Такое впечатление, что я продолжаю ходить по кругу – от столовки до столовки, от приюта до приюта, из интерната до интерната.

– Блядь, что это? – кричит один из тех, что стоят у Паши за плечами. – Что это?

Но уважаемый не слушает, он уже куда-то звонит. И связь у него, сука, есть, думает Паша, и звонка его, сука, кто-то ждёт, поскольку он сразу же начинает отдавать в трубку указания, разговаривает с какой-то Лидой, что-то объясняет, что-то подсказывает, просит не медлить, советует не сомневаться. После выключает телефон и поворачивается к команде.

– Что вы его держите? – говорит раздражённо, но негромко, словно экономя силы для будущего скандала. – Давайте, кладите.

– Куда? – никто его не понимает.

– На столы, куда! – взрывается наконец уважаемый. Всё-таки и у него нервы не железные.

– Как на столы? – растерянно переспрашивает один из тех, кто нёс раненого, невысокий толстяк с седым ёжиком на большом черепе. – Может, его в операционную?

– В операционную ты попадёшь дня через два, – холодно отвечает ему уважаемый, снова взяв себя в руки. – Клади, я сказал.

И они сдвигают вместе два стола, и осторожно опускают на них бойца. И тут в столовую вбегает медсестра, с простынями и какими-то медицинскими инструментами. Бойца осторожно поднимают, растягивая под ним простыню. Уважаемый достаёт ножницы и начинает разрезать на нём свитер – от горла до живота, словно какие-то аппликации вырезает. В какой-то момент останавливается, поднимает глаза на толстяка, потом на его напарника, затем – на Пашу. На Паше задерживает взгляд.

– Ты, – говорит твёрдо и сухо, словно сообщая что-то неприятное, но неотвратимое, – ты держи вот здесь.

И показывает на свитер. Паша хватается за свитер, тянет на себя.

– Аккуратнее, – велит врач. – Кровь засохла. Сейчас будет больно.

Причём говорит он об этом не раненому, а именно Паше. Будто именно Паше будет больно. Продолжает резать, потом резко и коротко срывает свитер с раны. Боец вскрикивает и вскидывается всем телом.

– Держи его! – кричит уважаемый Паше. – Держи, чтоб не свалился!

Паша вцепляется бойцу в руку и старается отвести взгляд, чтоб не видеть засохшее кровавое мясо.

– Не спи! – окликает его уважаемый. – Держи крепче!

И Паша – хочешь не хочешь – вынужден смотреть.

Раненый – совсем подросток, наверное, и двадцати нет. Голый череп, на подбородке царапина от бритвы: похоже, брился в темноте. Острый нос, тёмные глаза, которые он зажмуривает от боли. Под свитером тельник. Тяжёлый армейский ремень, камуфляжные штаны, берцы. И рана под горлом. Когда закашливается – по тельнику стекает кровь. Поэтому он задерживает дыхание, как под воду ныряет. А выдыхая, всё равно срывается на кашель, снова выплёскивая кровь. И Паша смотрит на эту кровь зачарованно, не отводя глаз, смотрит на нежно-малиновые капли, въедающиеся в ткань, на тёмную корку, подсыхающую вокруг раны, на порезанную плоть, через которую из раненого уходит жизнь.

– Режь тельник, – говорит уважаемый. – Не стой, режь!

Даёт ему ножницы, а сам достаёт шприц и какие-то ампулы, начинает со всем этим возиться. Паша неуверенно берётся за ткань, не знает, с чего начинать. Замирает.

– Режь, – сухо командует уважаемый.

И он режет. Распарывает тельник до живота. Кожа у бойца белая, холодная. Волос на груди совсем нет. Розовая кровь на таком фоне выглядит особенно ярко. И её становится всё больше и больше. Боец тяжело глотает воздух, видно, что дышать ему трудно, закатывает глаза, хватает рукой пустоту. Паша перехватывает его руку, сжимает его ладонь, сейчас-сейчас, говорит, подожди, сейчас.