Инспектор Лосев

– Ладно уж, Степан Иванович, – Кузьмич усмехается. – Хватит, хватит. Вы уж и так нам рассказали больше чем надо. Теперь придется правду от неправды три дня отделять. Много вы нам и того и другого выложили.

– Все правда! Все! Как слеза! – испуганно кричит Шершень и машет на Кузьмича короткими, толстыми руками. – Все – как на духу! Ничего не утаил и не прибавил. У меня натура такого не допустит!..

– Много ваша натура чего допустила, – жестко обрывает его Валя Денисов.

– Допустит и это. Вы нам так и не сказали, где спрятаны остальные вещи с кражи. Ну-ка, вспомните.

– Не знаю! Пропади я совсем, не знаю! – отчаянно кричит Шершень, прижимая руки к груди. – Ванька прятал! Ей-богу, Ванька!

Он вдруг медленно сползает со стула и становится на колени. Вид у него омерзительный. Слюнявый рот перекошен, а по толстым, угреватым щекам пробегает по слезинке.

– Да встаньте вы, Шершень, – брезгливо говорит Кузьмич. – Ну, сколько можно на колени бухаться? Вы не в церкви, тут грехи не замолишь. Так что вставайте, вставайте, хватит.

Шершень, громко всхлипывая, нехотя поднимается с пола и, отряхнув брюки, снова усаживается на стул.

– Меня нельзя в тюрьму, граждане начальники, – продолжает отчаянно канючить он. – Гуманизм не позволит. Моя родная власть. Мне старушку-мать кормить! И сестру совершенно больную, с малым ребенком брошенную. Пропадут они! Ей-богу, пропадут! А я безопасный! Если Ванька в тюрьме будет, я до чужого пальцем не дотронусь! Кого хотите спросите! Я вам тыщу свидетелей и всяких поручителей приведу! Желаете? Мигом приведу!

– Ладно. Хватит, – решительно и сердито объявляет Кузьмич. – На этом пока кончаем.

Он вызывает конвой, и Шершня уводят. Тот сильно сутулится, еле волочит ноги и не перестает жалобно подвывать.

Когда за ним закрывается дверь, я подсаживаюсь к столу. Мы обмениваемся полученной информацией. По главным пунктам наши данные совпадают. Кражу совершили двое, Гаврилов и Шершень, невольный «подвод» дал им вечно пьяный Олег Брюханов, поведавший во всех подробностях о своей тяжбе с сестрой и о находящихся в квартире ценностях и картинах. Насчет убийства во дворе и подброшенной перчатки Шершень ничего не знает. Это похоже на правду, Гаврилов лишнее болтать не любит.

– Ну, ловок этот Гаврилов, – качает головой Кузьмич. – Ишь чего с перчаткой придумал. И ведь сразу сообразил, мгновенно. Но и ты, Лосев, молодец, – обращается он ко мне. – До сознания его дошел. Вот у тебя это иной раз отлично получается.

Очень мне приятна похвала Кузьмича. Я только вида не подаю, как мне это приятно.

Тем временем в кабинет заходит Петя Шухмин, возбужденный, вполне, видимо, здоровый и очень этим обстоятельством довольный. За ним идет и Виктор Анатольевич, наш следователь. Петя, наверное, куда-то за ним ездил. Валя Денисов рассказывает о задержании Гаврилова и Шершня, а я – о своей командировке. Отчет мой занимает немало времени.

– Шпринц – это большая удача в деле, – замечает Виктор Анатольевич по ходу моего рассказа. – И дальше пригодится.

Когда я кончаю, Кузьмич, вздохнув, говорит:

– Ну что ж, милые мои, кражу мы, можно сказать, раскрыли. Как вы полагаете, Виктор Анатольевич, раскрыли мы ее?

– Полагаю, что да, – улыбнувшись, отвечает тот и добавляет: – Придется ее снова выделить в отдельное производство. Заканчивать надо дело и передавать в суд. Только сперва надо найти, конечно, остальные вещи и картины. Тут я думаю… – помедлив, он оборачивается ко мне. – Вы, Виталий, завтра допросите Гаврилова официально. По моему поручению. У вас с ним, видимо, хороший контакт установился. Надо добиться, чтобы он сказал, где остальные вещи. И потом, если он пройдет свидетелем по делу об убийстве, это будет удача. И конечно, надо найти ту женщину, в красном пальто, – обращается он к Кузьмичу.

– Найдем, – кивает тот. – Сегодня же постараемся.

– И все-таки самое главное, – говорю я, – можно сейчас твердо сказать: в кафе я встречался именно с Львом Игнатьевичем. А назвался он Павлом Алексеевичем. И забеспокоился, когда я слишком близко, на его взгляд, подобрался к Купрейчику. Тут у меня уже никаких сомнений нет. И в убийстве Семанского замешан этот Лев Игнатьевич, он организатор.

Все это я говорю горячо, даже запальчиво, словно кто-то спорит со мной, не соглашается. Между тем, все присутствующие со мной согласны. А Кузьмич задумчиво добавляет, по привычке раскладывая по столу свои карандаши и не отрывая от них глаз:

– Это убийство тянет на какое-то крупное хозяйственное дело, милые мои, – он поднимает голову и смотрит сперва на меня, а потом и на Виктора Анатольевича.

– Очень похоже, – соглашается тот. – Вообще пора, мне кажется, ОБХСС подключать, настало время. Наметилось уже несколько интересных фигур. Смотрите, – Виктор Анатольевич придвигает к себе лист бумаги и начинает называть имена и записывать их. – Пока в порядке выявления, – предупреждает он. – Значит, Семанский. Он убит. Потом этот самый Лев Игнатьевич. Дальше – Шпринц, Ермаков, это все там, в Южноморске. Да! Еще в Москве – Купрейчик.