Инсбрукская волчица

Единственным смягчающим обстоятельством в моём деле было изнасилование, и то, что действовала я после него в состоянии аффекта. Но, к сожалению, никаких свидетелей, которые бы могли доказать этот факт, не было. А насильника я убила собственными руками. Врач меня осматривал слишком поздно, чтобы доказать, что это было именно насилие. Единственное, что он мог сказать со всей определённостью – что я беременна, и что срок беременности относительно соответствует времени пожара. Но для присяжных этого было явно мало. Они уже сложили для себя образ злобного чудовища. Всё остальное не имело значения.

Поэтому обвинение прокурора все слушали с большим одобрением, некоторые даже, поддакивая, кивали головами.

Оглашение приговора откладывалось, несмотря на то, что присяжные вердикт вынесли довольно быстро: «виновна», хотя, какой тут мог быть ещё вердикт…

Этот тяжёлый день всё длился и длился… Я уже не понимала, наяву это или во сне… А может быть, это мне действительно снится? Вся моя жизнь? И я проснусь солнечным летним утром в деревенском доме своего дедушки? Кажется, я опять задремала… И вот, наконец, снова:

– Встать, суд идёт!

Судья вышел с ещё более презрительным и недовольным выражением лица, чем ранее. Началось оглашение приговора. Оно длилось, и длилось, и длилось… Как сквозь какую-то пелену я вдруг услышала резкий голос одного из присяжных:

– Господин судья, разрешите обвиняемой сесть, иначе она сейчас упадёт!

– Садитесь, обвиняемая, – быстро и так же презрительно бросил в мою сторону судья и продолжал монотонно читать приговор. Один из конвойных резко придавил меня к стулу, так как я ничего не соображала и продолжала стоять.

Наконец, эта пытка закончилась.

– Повезло тебе, – сказал конвойный.

– В чём? – неслышно спросила я его, поднимая на него глаза.

– Как это – в чём? – удивился конвойный, – ты что, глухая? Пузо твоё тебя спасло, да ещё то, что несовершеннолетняя. Жить будешь. Вставай давай, в тюрьму пошли.

Только оказавшись в привычной камере, я вдруг поняла, что сравнительно мягкий приговор, который оставлял меня в живых, воспринимаю с радостью. Много раз я себе уже говорила, что гораздо проще мне было бы умереть. Но вот поди ж ты… Какое, всё-таки, странное создание – человек, и как сильно в нём чувство самосохранения.

Более того, о своём ребёнке, который с этого дня начал проявлять себя очень активно, я думала уже без прежнего отвращения и ненависти.

Суд как будто бы опустил завесу за моим прошлым. Всё это давным-давно прошло. Осталась я, и остался мой ребёнок. Мы живём, и какая разница, что этому предшествовало.

Глава 46. Такие разные, такие похожие

Несколько дней я продолжала находиться в этой камере в Инсбруке. Никто ничего мне не говорил. Видимо, готовились документы для пересылки меня в какую-то другую тюрьму. Именно здесь меня посетил гость, которого я меньше всего могла ждать.

Как-то под вечер конвойный с лязгом открыл дверь в мою камеру, и буркнул, не глядя на меня:

– К вам посетитель!

Я давно заметила, что тюремные служащие стараются не смотреть мне в лицо. Порой это было даже забавно. Тюремщик вышел, и в неровном свете керосинового фонаря из коридора я увидела невысокую фигуру, одетую во всё чёрное. В мою камеру входил инспектор Дитрих. От неожиданности я резко упала на табуретку. Вот уж кого-кого, а его я никак не ждала.

Что ему ещё надо от меня? Следствие закончено, приговор вынесен, или он считает, что раздобыл какие-то новые обстоятельства в деле, и хочет это дело возобновить?

Дитрих непринуждённо опустился на край моей койки и улыбнулся:

– Добрый вечер, фройляйн Зигель, как я вижу, у вас всё в порядке… Надеюсь, у вас прекрасное самочувствие и настроение, ведь всё случилось, как вы и хотели, да? Приговор оставляет вам жизнь, а в дальнейшем, возможно, получится и выйти на свободу?

– Мне дали пожизненное, – буркнула я.

– Ну вы же знаете, – продолжал инспектор, не теряя улыбки, – в нашей стране закон мягок к женщинам, амнистия, или что-то там ещё…

– Зачем вы пришли? Поиздеваться? – спросила я, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать на него.

Инспектор помолчал и начал говорить теперь уже серьёзно:

– Вы, фройляйн, может быть, уже и не поверите, но я пришёл к вам с просьбой.

Я на эти дикие слова даже не сочла нужным реагировать.

Он опять помолчал, видимо, ожидая, что я спрошу, с какой именно просьбой он пришёл. Не дождётся!

– Так вот, – продолжил Дитрих, – мне бы хотелось, чтобы вы немного рассказали мне поподробней о своём детстве. О том, как вы общались со своими родителями, был ли кто-то, с кем вы были откровенны… Ваше дело вызвало у меня особый интерес, и вовсе не из-за жестокости вашего преступления. Я решил заняться темой «Взаимоотношения родителей и детей», и вопросом ответственности родителей за преступления детей. Возможно, даже напишу на эту тему статью, хотя наш император, как вам уже известно, запретил упоминать ваше имя в прессе. Но ведь можно обойтись и без имени.

– А что, проблемы с дочерью? – издевательски спросила я его.

Он не поддался на провокацию и ответил вполне спокойно: