Инга. Мир

Сидела, раскачиваясь, не замечая, как давят кожу острые края мелких раковинок, закрывала и открывала глаза, а перед ними плыли цветные пятна звуков, силуэтов, метались, сталкиваясь и перемешиваясь. Никто не знал, что она так жила всегда. Что все виделось ей космосами, собранными из множества бесконечных вселенных, и что временами оно, огромное, без краев, могло разорвать голову и сердце. Если не держаться за то, что цельно. Запах полыни. Голубые огни на концах мокрых волос. Сладость откушенного шоколада. Танец, если он правильный. Великолепная музыка. Верное слово. Лицо Олеги.

Да.

Она снова открыла глаза, прерывисто вздыхая и держась памятью за серые глаза под густыми бровями, чуть тяжелый подбородок, крепкую шею. Плечи.

Олега не знает, что она такая. Думает, просто чудная девочка, странная, романтичная. И пока его не было, были другие способы жить среди людей. Недолго. И нехорошие. О таком говорил сегодня Леха. Можно выпить полстакана водки. Не вина, нет, вино густое и сложное, оно кричит и поет, как хор на празднике. Нет, нужно ударить себя, чем-то, и тогда глаза открываются в мир, видят то, что видят все. Музыка сфер не мешает. Правда, после она мало что помнит, но раньше верила, те, кто рядом, они ее ведут. Пока не стала понимать, что рядом все время были не те. Не тем или не было до нее дела, или дела были… такие вот…

Она сложила на коленках уставшие руки и пошевелила пальцами, сплетая их. Подбирала слово. Человеческое.

Такие… рвущие мир. Такие дела. Кто-то или что-то все время должно быть рядом, держать руку, или держать ее глазами, с заботой, не отпуская из мыслей. Кто-то такой, как полынь. Море под солнцем. Огромные совершенные цветки дурмана, когда на них капли дождя. Или бабочка-парусник.

Олега. Оум болтливый.

У нее вдруг замерзли плечи и локти. Обхватывая ноги, нагнулась, втискивая грудь в коленки. Она что, хочет сделать из мальчика поводыря? Чтоб он помогал ей быть человеком?

Перед глазами проплыло растерянное и брезгливое лицо матери. И темное море, плеская мелкими волночками, повторило слова, сказанные давно и устало.

— И что теперь? Постоянно с психиатрами? Владислав, какой ужас, мне сказали, всю жизнь с диагнозом теперь!

Мама поняла тогда, что Нюха услышала. Поманив рукой, прижала к себе, целуя в макушку. Девочка смирно стояла, мучаясь услышанными чужими мыслями: раскаянием и усталым удивленным раздражением. Услышанное никуда не ушло, поцелуй и теплая мамина рука на плечах не растворили его. С тех пор так и звучало в ней.

Да. Кому охота иметь сумасшедшую дочь. На всю жизнь ушибленную на всю голову. Уж не правильной целеустремленной даме, директору преуспевающего бизнес-салона. И не ее дисциплинированному мужу, такому тоже правильному.

Олега он… он, как верное слово. Или совершенный танец. Его мама такая же. Она — яблоко без червоточины. Прекрасный старый Гордей… он как…

Она вскочила, комкая в руке плавки. И пошла обратно, привычно ориентируясь на хор мироздания, в котором цвета и черты менялись местами с запахами и звуками. Иногда ей хотелось быть как все. Идти, ощущая босыми ступнями не песню песка, а просто — он теплый, но уже почти остыл. И воздух, он пахнет морем, просто пахнет, а не поет, в полный ночной голос. Но для нее это было лишь переводом на человеческое, линзами в надетых на душу очках, и требовало постоянных усилий. Только с цельным можно было передохнуть, отпуская себя. Будто полынь, растертая пальцами, или внимательный, не отпускающий взгляд серых олеговых глаз, привязывали ее к реальности, не позволяя улететь, растворяясь.

На четвереньках она влезла в палатку, наощупь отодвигая босые ступни мальчика. Тихо укладываясь, прижалась холодной грудью к горячей спине. А он, сразу же повернувшись, облапил, целуя в шею под мокрыми волосами.

— Я волновался, — доложил, щекоча ухо губами, — как там твои травы, живут?

Она кивнула. И вдруг поняла, совершено успокаиваясь. Он бережет. Но и она бережет его тоже. Так правильно, когда оба, вместе. Не поводырь, нет. И она не позволит его обидеть. Никому. И этим, что остались на Казане, тоже.

16

Автобус что курсировал между Евпаторией и Щелкино был отменно белоснежным, в два этажа, полным кондиционированного воздуха и вымытого простора. Серега сидел, кинув на колени ветровку и, с удовольствием вытягивая ноги, ощущал себя кем-то богатым и даже знаменитым. Внизу за окнами торопилась назад степь, мелькали столбы вдоль железной дороги, а впереди справа уже торчал куб недостроенного реактора.

За спиной, оставленный в санатории, спокойно смотрел вслед автобусу каменный дракон, который еще будет, но в голове вот он — совсем настоящий, уже состоялся. И — живой.

Мечтать не буду, строго наказал себе Горчик, просто рассмотрю его, чтоб после сделать правильно. И закрыл глаза. Но дракон отвернулся, исчезая из мыслей. Вместо него на огненных веках села Инга, поворачивая лицо с тихой улыбкой, и руки согнуты, держат густые волосы.

Ну… да. Сказал сам себе, свое привычное. К ней же еду, вот и мысли. Суеверно старался не связывать их с будущей работой, которую он закончит. А там…