Инга. Мир

…А с другой стороны она и вышла. В светлом блядь платье, с какими-то цветочками. Плечи смуглые с белыми на них лямочками. И волосы — черные густые, стрижены на затылке так, что шея видна.

Так вот и вышло все — внутри гудит — дурак ты, перед глазами пацан голосит — ма-ам, и руки к ней тянет, хлыщик тычет ей пацана, и все приговаривает, — а вот мама наша, вот она, с мороженым…

Ушли.

Руку в карман сунул, а там, удивительно, плоская стеклянная флажка сныкана, а думал — чего ж карман такой тяжелый, штаны перекосило.

Идти никуда сил не было, заныкался в старые туи, что росли густо, не влезешь, но он влез, встал там столбом и без закуси все триста грамм коньяку и всосал. Тоже мне, делов — полтора стакана. Когда вылез, умный жеж сразу, — маячить не стал, уже темно, не орал и не плакал, молча ровным шагом ушел к наливайке, купил еще, хотел нормальную бутылку, но прикинул, а негде ж, взял снова мизерную, стаканную. Пока пил, прикидывал, где же дальше чтоб. Вспомнил про Гапчика, и его тетку, что одна жила, и комнату сдавала. Туда пришел уже с нормальной бутылкой, на семьсот. Тетки не было дома, а соседка ночевать пустила, денег взяла вперед. Уговорился на два дня. Два дня и не выходил. Хозяйка жалостная попалась, понимающая. Утром денег дал, сама в магазин сбегала, и ей налил, полстакашка, час молча рядом высидел за столом, кивая на ее разговоры. Но понимающая, да. Мучить не стала, поднялась и ушла.

Потом уехал.

Под ногами осыпалась каменная крошка, Серега вскинул руку, цепляясь за плети кустарника. И отдышавшись, резко и зло воспоминание прогнал. Нечего. Перед важной работой. Ну и хоть смешно, но свидание же. С каменной девочкой Ингой. Нет тут никого. И у его Инги нет никакого хлыща в наглаженных брюках. Может, про него кричал тогда Сапог, развелась, мол, твоя Михайлова. Вот и проверишь, дурак Сережа Горчик. Славный мастер Бибиси. Мастер просрать собственную непутевую жизнь.

Спрыгнул на полоску песка, сдирая с плеч рубашку и бросая на купы сухих водорослей.

— Ша, Серый, хватит.

И правда, тут же все выгнал из головы. Оставил только сердце. С ним и пошел в затененную каменными скалами воду, осторожно ступая мокрыми сандалиями.

…Очнулся уже перед старым выкрошенным очагом, сидел, потирая затекшую шею. И смаргивал, потому что глаза слезились от напряжения, а отвести их не мог, выворачивая шею, смотрел и смотрел. Разок только оторвался, обвел взглядом старые камни, горку пепла между них, не до конца унесенную ветром. Спросил громко:

— Как это? А?

И вскочил снова, опять подошел к теплой шершавой плоскости. Положил руку на высеченную под сидящей Ингой надпись. Видно, мало времени было, и рука непривычна. Потому все так, кривовато, и хвосты у букв…

— Дурак ты, Горчик, — обругал себя, возвращая сердце на место, из живота в грудь, — не то думаешь.

«Инга + Бибиси. Люблю»

Стоял, держа руку на углублениях, которые значили вот это, что значили. И спохватываясь, нещадно ругал себя. Гордея он испугался. Дед уже сказал бы, как это. Когда!

— Да. Гордей, да.

Сил не было отойти, но узнать же надо!

И он оторвался, плюхнулся в воду и поплыл над неглубокой водой, окуная горящее лицо и хлебая, плюясь, а после порвав об камни штаны на коленке.

Устойчивая жара делала август вечным, казалось, он встал навсегда, и ни капли будущей осени не было в криках детей на прибое и в медленно прогуливающихся по песку взрослых. Но эта уверенность несла в себе нотку усталости, не новизны. И потому август был жестким, горячим, будто он из металла.

Горчик медленно отошел от запертой двери в дом старика, на которой висел большой страшноватый замок, вернулся к расшатанной калитке, что выходила на пляж, вышел, и сел на пригорок, приминая высыхающими штанами редкую осоку. Внутри все еще торопилось, бежало, а в устойчивой реальности августа — запертый дом, байда, перевернутая вверх черным днищем. Черно-белый лохматый песик, что гремя цепью, звонко облаял внезапного гостя и, строго проводив к выходу, вернулся к будке, лакать воду из помятой алюминиевой миски.

Дергая нитку на порванном колене, Серега оглянулся на будку и снова уставился на сверкающую воду. Гордей не мог далеко уйти, наверное, отправился в город, вода у пса свежая, а на столе стоит в беспорядке посуда. Надо ждать. Время, издеваясь, показывало себя, хвалилось размерами, мерило бесконечные минуты будущего ожидания с теми годами, что пролетели. И минуты были длиннее. Горчик снова обругал себя. Вот же сыч-одиночка. Был бы умен, навещал бы старика. Или хотя бы звонил, знал бы номер, позвонил прямо сейчас. Так нет же…

Он еще что-то обидное для себя прокручивал в голове, чтоб не испугаться мысли, а вдруг написано не этим летом. Вроде бы линии свежие, не успели сравняться цветом с рисунком, но — все равно. Тоже мне, умница Инга, могла бы дату поставить. «А еще тебе чего, повелитель времени? Нашел, кого упрекать, не ты ли сам отказался, тыщу лет тому…»

И вдруг вскочил, поняв — почти пропустил звук мотора на дальней, выходящей к пустырю стороне огорода, быстрые шаги около дома.