Император Бубенцов, или Хромой змей

– У нас своя метода, – пояснил доктор Шлягер. – Входим в образную систему, в какой существуют пациенты. Целые мистерии разыгрываем. Сублимация, освобождение от психологических грузов. Вот последняя мистерия была… «Семь страстей»! В ней Бубенцову отводилась роль царя. Знаете, у него было высочайшее мнение о себе, о своей якобы силе, о могуществе своего слова. Вон там, за окном, был у нас дом из красного кирпича. Терапевтический корпус.

– Да, – оживился дознаватель. – Я когда-то давно лежал там. Язва двенадцатиперстной.

– Мои утешения. Так вот, представьте себе… Как-то Бубенцов пожаловался, что корпус мешает виду из окна. На следующее же утро начались работы по сносу. По графику совпало. Строение давно предназначено было городскими властями к сносу. Естественно, Ерофей Тимофеевич принял это на свой счёт. Дескать, «вот какова сила моего слова»! Сказал слово – и пожалуйста: тотчас приехали бульдозеры, разрушили дом! Настоящим царём себя почувствовал. Буквально самодержцем российским. И настолько убедительна была его вера, что и все окружающие поверили. Покровский тоже…

– При таком совпадении и здоровому трудно было бы устоять, – усмехнулся дознаватель. – Нельзя ли для полноты, так сказать, картины посмотреть медицинскую карту? – спросил Муха.

– К сожалению, он умер, – сказал доктор.

– Бубенцов умер?

– Нет, я имею в виду Покровского. Преклонных лет старик.

– Примите соболезнования, – вежливо склонил голову Муха.

– Благодарю вас, – ответно склонил голову и доктор Шлягер. – В последний только год множество перемёрло душ! Джива Рудольф Меджидович. Тишайшей воды пациент. Кротости необыкновенной! Задохнулся от грудной жабы. Завальнюк… Это навскидку, кого помним. Одних Янов Кузьмичей троих или четверых похоронили.

– У нас то же самое, – вздохнув, поспешил заверить Виталий Петрович. – Текучесть кадров. Значит, насколько я могу судить о Ерофее Бубенцове, человек оказался перед неразрешимой проблемой. И сознание его, не имея никаких способов разрешить проблему, придумало иную реальность, более уютную?

– Некоторые детали придуманной им реальности просто умилительны! Вообразил, что профессор Покровский подарил ему в детстве пыжиковую шапку. Выписываясь от нас, прихватил её на память. Да, пыжиковую шапку профессора, – с улыбкою продолжал доктор Шлягер. – Это заметили все сотрудники и медперсонал, но догонять и отнимать не стали. Оно понятно, такие шапки давно вышли из употребления и ценности не представляют.

– С умным человеком сам умнеешь, – тонко заметил Муха.

– Хочу вам сказать, что придуманная иная реальность вполне для них реальна. – Видно было, что разговор по мере развития доставляет доктору Шлягеру всё большее удовольствие. – Например, пациента постоянно мучила совесть. Полагал, что совершил предательство, отнял у профессора квартиру. Лишь на том основании, что время от времени его помещали в палату, для чего приходилось утеснять профессора.

– То есть его мучила совесть за выдуманные, воображаемые преступления?

– Видите ли, и в реальной реальности, и в вымышленном вымысле действуют одни и те же нравственные законы. И там, и здесь человек постоянно совершает выбор между добром и злом. Поверьте мне, выбор этот одинаково труден.

– Занятно, занятно, – проговорил дознаватель Муха, немного уже утомлённый красноречием доктора Шлягера.

Тот же, напротив, вдохновлялся всё больше.

– Вы знаете, что в этой истории самое интересное? Самое, так сказать, центральное. Корень зла. Квинтэссенция.

– Ну? – уже несколько угрюмо отозвался Муха.

– В центре всего находилось убеждение Ерофея Бубенцова в том, что вся мировая история, весь человеческий прогресс нужны были лишь для одной-единственной цели. Чтобы в результате взаимодействия миллиардов случайностей родился, вырос и был поставлен перед тяжким нравственным выбором маленький человечек – Ерофей Тимофеевич Бубенцов! Венец творения! А отсюда вытекает, что каждое его слово, каждый поступок имеет космическое значение! Таким образом, самомнение возводит человека на высочайшую ступень, делает его ценнее всего мира. Именно это убеждение легло в основу безумия Бубенцова.

Слушать чужую историю болезни становилось утомительно и скучно. Дознаватель Муха поднялся:

– Шапку, стало быть, прихватил? Головной убор.

– Представьте себе. – Доктор недовольно нахмурил брови, шумно всхрапнул. Мысль его ещё трепетала по инерции, но уже не на вольном просторе, а теснилась в тёмном каземате головы. Прекратилось естественное истечение слов. А слова, как известно, это – дыхание мысли.

– Понятно. – Виталий Петрович немного помолчал. – Квартира покойного профессора, полагаю, тоже записана на вас?

– Квартира записана на брата, – сухо отвечал доктор.

– На брата. Что ж, это логично. – Виталий Петрович деликатно отвёл взгляд. – И… последний вопрос. Амадей Скокс. Не доводилось сталкиваться?

– Среди моих пациентов такого нет. И никогда не было. Скокс, Скокс… Фамилия звучная, я бы запомнил. Читается одинаково. С обоих концов. Зеркальная. Да. Я бы запомнил. Извините.