Император Бубенцов, или Хромой змей

Сны изводили его в последние недели. Спал он теперь только урывками, от случая к случаю, как спит всякое бродячее животное, лишённое крова и пищи. Но в этих урывках успевали развиться дивные, сложные сюжеты. Откуда-то сваливалось на него богатство. Держал в руках своих Бубенцов много-много денег. Он мог во сне заплатить, положить Веру в самую лучшую клинику, вылечить её от того страшного тихого кашля, который терзал душу и про который оба они старались не говорить. Сны были цветными, живыми, яркими, надолго врезались в память. Правда, после них жизнь казалась ещё безнадёжнее, ещё тусклее.

Бубенцов поднялся, нехотя открыл глаза. Мир оставался прежним – чуждым, враждебным. Что говорить, отречение от царского достоинства ни для кого не проходит даром. Обыкновенно это заканчивается смертью. Если и сохраняется на некоторое время жизнь, то жизни такой не позавидуешь.

Ерошка боялся даже вообразить, какую же ядовитую ложь распространил клеветник про него и про Веру, какой чумной заразой напитал свои слова, отчего даже самые верные и близкие друзья бросали трубку, едва заслышав голос Бубенцова.

Сквер заносило снегом, шаркала невдалеке лопата дворника. Мелкая дрожь сотрясала тело Бубенцова. Снял с головы пыжиковую шапку, стряхнул морозную пыль. Вера порылась в сумке, извлекла шерстяную кофту, стала укрывать плечи Бубенцова. Волосы её пахли дождём. Правда, иней всё гуще припудривал её виски.

– Что делать будем, Ерошка? – Вера вздохнула, закашлялась, а когда кашель немного утих, прибавила: – Долго нам выносить эту муку?

Спокойно, покорно, без всякого чувства. Бубенцов молчал. На то, чтобы притворяться, лгать, лукавить, – на это не хватало никаких душевных сил. Сил оставалось только на правду.

– До смерти, Вера, – честно сказал Бубенцов.

4

С трёх сторон убежище под платформой защищали бетонные плиты. Пролом между опорами Бубенцов завалил старыми венками. Натащил с Лефортовского кладбища. Сквозь еловые лапки видны были огни их дома. Всю ночь сюда, в этот укромный угол, задувал ледяной сквозняк. Вера прижималась, ютилась к нему.

Бубенцов поднимал руку, разглядывал ладонь с горьким недоумением. Ронял на грудь. «До самой смерти, – думал он. – До смерти тела. Тело сейчас мёрзнет, затекает, мучится. Как странно. Внутри тела живёт бессмертная душа. Она мыслит, чувствует, надеется. А тело умрёт. Неизбежно. Значит, с самого рождения всякий человек носит на себе труп. Заскорузлые, тяжкие кожаные ризы. Не потому ли так тяжко душе?..»

Грохотали и грохотали тяжёлые поезда, прокатываясь мимо.

Смертные тела требовали ухода, заботы. В сумерках Бубенцов уходил добывать пищу. Скоро промерзал до костей на открытом пространстве. Согреться можно было возле входа в метро. Изнутри выгоняли. Простуда валила с ног, порывами налетал озноб, и тогда он чувствовал, как всё в нём трясётся, мелкая дрожь рвётся изнутри. Кожу сводит короткими судорогами, как у мокрой собаки, которая только что вылезла из проруби.

Бубенцов садился на гранитную приступку рядом со входом, запахивался в бушлат, прислонялся вспотевшей спиной к стене. Замечал расстёгнутую пуговицу на бушлате, но застегнуть её было невозможно. Знал наперёд, что только зря потеряет время. Замёрзшими-то, растопыренными от мороза пальцами. Вера потом поможет.

Из метро тянул тёплый ветер. Хотелось повалиться, залечь, просушить липкий пот, что струился меж лопаток. Но нельзя было ни на минуту расслабиться. Люди шли и шли, и не все из них были добрыми. Мог налететь лютый человек, обматерить, толкнуть, а то замахнуться, ударить по щеке. Нужно было вставать, подыматься, идти дальше. Вера ждала.

5

Их жизнь состояла из самого простого, насущного, необходимого. Всё, что прежде тревожило, волновало, заставляло беспокоиться, нервничать, суетиться, оказалось совсем неважным. Ерошка лежал в темноте с открытыми глазами, и его не покидало ощущение, что все прошедшие события происходили с другим, посторонним человеком, которого давно уже нет. Там, в прошлом, от которого почти не осталось никаких следов, жил кто-то похожий на него, какой-то двоюродный родственник, мало связанный с нынешним Ерофеем Бубенцовым. Всё, что творил тот человек, о чём мечтал, что говорил, что думал, – всё это было чужой жизнью и теперь мало касалось его, Ерофея Бубенцова, обитателя бетонного укрывища.

Самость не может жить в прошлом. Она всегда здесь, при тебе. Самость живёт только в настоящем. Или в загадочной вечности, где настоящее никогда не проходит.

Вера лежала на его руке, тихо дышала в темноте. Лицо её белело во мраке, Ерошка придвигался, чтобы щекой чувствовать тепло её дыхания.

– Зачем ты изменил мне? – напомнила Вера утром. – Пришёл и с порога стал про масонов заливать.

Глядела с жалостью и печалью.

– Смешной дуралей. Все-то хитрости твои такие.