Имя ветра

Он успел пырнуть меня в бедро над коленом, прежде чем я вбил его руку в мостовую, разбив его «нож». И все равно он еще сумел поставить мне фонарь под глазом и сломать несколько ребер, прежде чем я сумел как следует пнуть его между ног и вырваться оттуда. Когда я рванул прочь, Пайк еще некоторое время, прихрамывая, бежал за мной и кричал, что он меня убьет за то, что я натворил.

Я ему поверил. Поэтому, заштопав ногу, я собрал все деньги, отложенные на черный день, и купил пять пинт дрега – дешевого гнусного пойла, достаточно крепкого, чтобы рот от него пошел волдырями. Потом, хромая, дотащился до Портовой стороны, и стал ждать, пока Пайк с дружками меня заметят.

Ждать пришлось недолго. Я предоставил Пайку с двумя приятелями гнаться за мной полмили, через Портняжный проезд и потом в Свечники. Я держался главных улиц, зная, что они не решатся напасть среди бела дня, когда кругом полно народа.

Но, стоило мне шмыгнуть в переулок, они тут же кинулись за мной, подозревая, что я пытаюсь сбежать. Однако, свернув за угол, они обнаружили, что в переулке никого нет.

Пайку пришло в голову посмотреть наверх как раз в тот момент, когда я опрокинул на него с невысокого карниза ведро дрега. Пойло вымочило его насквозь, залив ему лицо и грудь. Пайк заорал, упал на колени и принялся тереть глаза. Тут я чиркнул украденной фосфорной спичкой и бросил ее на Пайка, глядя, как она зашипела и вспыхнула.

Исполненный незамутненной и жестокой детской ненависти, я надеялся, что Пайк тотчас обратится в огненный столп. Огненного столпа не вышло, но Пайк действительно загорелся. Он снова заорал и заметался, а его дружки принялись хлопать его, пытаясь сбить пламя. Я удрал, пока они были заняты.

Это случилось больше года назад. С тех пор я Пайка не видел. Разыскивать меня он не пытался, а от Портовой стороны я старался держаться подальше, временами делая крюк в несколько миль, лишь бы не ходить туда. Это было нечто вроде завета. Однако я не сомневался, что Пайк и его дружки меня не забыли и готовы поквитаться со мной, если вдруг заметят.

Обдумав все как следует, я решил, что дело слишком опасное. И даже возможность бесплатно послушать истории и шанс заполучить серебряный талант не перевешивали риска заново повстречаться с Пайком. И к тому же какую историю я бы мог попросить рассказать?

Этот вопрос крутился у меня в голове ближайшие несколько дней. Вот какую историю я бы попросил? Я пристроился было к портовому рабочему и получил затрещину прежде, чем успел сунуть руку ему в карман. Какую историю, а? Я просил милостыню на углу напротив тейлинской церкви. Какую историю? Я украл целых три каравая и отнес два из них к Трапису. Ну, какую?

И вот, лежа на крыше, в своем тайном убежище, там, где сходились три крыши, и проваливаясь в сон, я вдруг сообразил. Про Ланре! Да, разумеется! Я мог бы его попросить рассказать подлинную историю Ланре. Ту историю, которую мой отец…

Сердце у меня екнуло – я вдруг вспомнил то, о чем годами старался не думать: отца, небрежно бренчащего на лютне, мать, которая сидит в фургоне рядом с ним и поет… Я уже было машинально отшатнулся от этих воспоминаний, подобно тому, как отдергивают руку от огня.

Но тут с изумлением обнаружил, что воспоминания эти причиняют лишь слабую боль, а не мучительные страдания, как я ожидал. Вместо этого я почувствовал легкое, нарастающее возбуждение при мысли о том, чтобы услышать ту самую историю, которую искал мой отец. Историю, которую мог бы рассказать он сам.

Но все равно, я понимал, что таскаться на Портовую сторону ради какой-то истории – чистое безумие. Вся суровая практичность, к которой за эти годы приучил меня Тарбеан, требовала остаться в привычных местах, где можно чувствовать себя в безопасности…

Первый, кого я увидел, войдя в «Приспущенный флаг», был Скарпи. Он сидел на высоком табурете у стойки, старик с глазами как алмазы и телом, точно пугало из жердей, выброшенных морем. Тощий, с обветренным лицом и густыми белыми волосами на руках, лице и голове. Белизна волос особенно выделялась на фоне темно-коричневого загара – казалось, будто его забрызгало морской пеной.

У его ног сидели дети, человек двадцать, некоторые – моего возраста, большинство помладше. Странная это была компания: от чумазых уличных босяков вроде меня до сравнительно прилично одетых, умытых и ухоженных ребятишек, у которых, по всей видимости, были родители и дом.

Никого из них я в лицо не знал, но неизвестно ведь, кто из них может оказаться приятелем Пайка. Я нашел себе местечко у дверей и сел спиной к стене на корточки.

Скарпи выразительно прокашлялся, так, что мне сразу захотелось пить. Потом скорбно и многозначительно заглянул в стоявшую перед ним глиняную кружку и аккуратно поставил ее на стойку, перевернув кверху дном.