Иллюзионист. Иногда искусство заставляет идти на преступление, а иногда преступление – это искусство…

На записку, отправленную утром к художнику с курьером, ответ пришел незамедлительно. Картина все еще находилась в мастерской; он, Кузмин, готов принять у себя в любое время как Полежаева, так и эксперта по мистическим явлениям, с которым тот хотел бы его навестить…

Через пару часов супруги Полежаевы появились в дверях мастерской художника. Александрина вдохнула острый, пряный запах масляных красок и растворителей, огляделась.

Сквозь огромные окна, казавшиеся голыми без занавесок и гардин, лились на пыльный пол яркие прямоугольники солнечного света. На обшарпанном столике, прикрытом бархатной тканью, стояли кувшин, гипсовый бюст Артемиды и яблоки – художник, лишенный заказчиков, писал натюрморт.

То, что в качестве эксперта по мистическим вопросам к нему в гости привели прекрасную даму, для Кузмина было неожиданностью, – впрочем, неожиданностью приятной. Он тут же расшаркался, выразил желание в будущем написать портрет мадам Полежаевой; затем почтительно подвел Александрину к картине и любезно спросил:

– Вероятно, вам хотелось бы побыть одной?

– Нет, не уходите, – с живостью отвечала Александрина, – скажите мне, почему на картине вот эти тени – такие длинные, на потолке? Они и в самом деле так падали? Они словно нависают зловеще над всеми, кто сидит за столом…

Художник вдруг замолчал. Вид у него был озадаченный. Казалось, он внезапно что-то понял. О чем? О картине? О самом себе?

– Я… не помню, – пробормотал он наконец. – Я не уверен, кажется, они так не падали. Я уже потом, когда все позировавшие разошлись, дописывал по памяти.

– И эти тени тоже?

– Да, и тени…

– А почему у вас вот эти тени как бы длиннее остальных? Ведь по закону перспективы…

– О! Так вы рисуете?

– Немного, – смущенно пробормотала Александрина.

– Вы правы насчет перспективы – она нарушена. Но почему, я и сам не могу ответить на ваш вопрос. Видите ли… Картину написать – это не просто мазать кистью по полотну. Это что-то вроде таинства! Сначала ее замысел вынашиваешь в себе, примерно вот как женщина ребеночка… А потом, когда понимаешь, что пора, тогда наступает самое важное, самое чудесное. Это прозвучит странно, но когда я пишу картину, я порой испытываю такое чувство, словно не я сам, а кто-то другой водит моей рукой. Может быть, это какая-то интуиция, – глаза Кузмина светились тихим светом. – И поверьте, в такие минуты испытываешь удивительное чувство единения с кем-то – или с чем-то… большим и теплым, с некой сущностью, и эта сущность – не ты… Но чувство, что этот кто-то – родной и близкий и понимает тебя лучше, чем ты сам, оно на редкость приятное, это чувство. Я никогда не понимал слова «вдохновение», но может, это оно и есть. Не знаю, как это выразить…

– Я понимаю, – тихо отвечала Александрина, – знаете, я сама хоть и неважно рисую… я никогда не училась, но вот это чувство, которое вы описали, оно мне знакомо.

– Правда? – обрадовался Кузмин и воззрился на свою собеседницу с нежным умилением, словно нашел родную душу.

Александрина меж тем смотрела на картину во все глаза, зрачки ее словно дышали. Приоткрыв губки, она прилежно изучала каждую деталь картины. Наконец, указывая рукой, спросила:

– Эта дама – это Сафонова, та, что исчезла? А это рядом с ней кто?

– Бережков, тот, который умер от болезни сердца.

– А кто этот юноша? Вот, в углу, на заднем плане, отбрасывает самую длинную тень…

– Это Павел Никишин.

– Он словно наблюдает из угла за этими двумя… А это? Кто эта девушка с растерянным видом?

– Осинкина, кузина этого Никишина.

– Кузина? Вот как… Тогда эта девушка – Бауткина?

– Да, а это Маршанов. А рядом с ним – литератор Ремизов, они о чем-то спорят.

– А сколько стоит эта картина?

Художник тяжело вздохнул.

– Ее хотел купить купец Фомичёв, за большие деньги, но боюсь, сделка не состоится, – ответил он мрачно.

– Отчего же?!

– Все было прекрасно. Поначалу. Но как только он услышал про таинственные смерти, пошел на попятный. Мол, в этой картине явно нечистая сила, раз такие дела творятся… Хоть возьми да уничтожь ее!

– Не надо, – мягко возразила Александрина. – Может, все еще будет хорошо.

Распрощавшись с художником, супруги вышли на улицу; вид у Александрины был презадумчивый.

– Ну что? – поинтересовался Полежаев не без иронии. – Может быть, вы уже скажете мне, кто в этой истории главный злодей?

– У меня нет доказательств, – пролепетала Александрина, – но мне кажется, я знаю… Только вы надо мной не смейтесь, ладно?

* * *

Утро следующего дня выдалось серым, моросящий дождь наводил уныние. Дело по мере продвижения вперед все больше запутывалось.

– И что же теперь? – растерянно спросил Кошечкин. – Ладно, смерть первых трех понятна… Но что с Сафоновой? И кто застрелил Ремизова?

– Будем опрашивать тех, кто остался в живых.

– Но о чем?!

– Обо всем. Надо понять, какие отношения связывали этих людей. Навестите знакомых Сафоновой: вдруг кто-нибудь что-то да расскажет. А я навещу Полину Осинкину.

Мадемуазель Осинкина, как выяснилось, проживала в красивом каменном особняке. Войдя и представившись, Полежаев попросил аудиенции мадемуазель Осинкиной, и услышал в ответ от служанки: