Иллюзионист. Иногда искусство заставляет идти на преступление, а иногда преступление – это искусство…

Тон у него был слегка раздраженным, и понять его можно было. Настенный отрывной календарь, напечатанный в московской типографии Ивана Сытина, показывал пятнадцатое марта 1887 года. За окном веселилось мартовское солнце, преломляясь в хрустале весенних сосулек, отражаясь в оконных стеклах. Воробьи орали совершенно по-весеннему. Притихли лютые петербургские ветра, теплое дыхание марта пробуждало столицу Российской империи от зимней спячки. Даже обычно грустные лошади петербургских извозчиков выглядели по-весеннему бодро. Пройтись бы по парку, хрустя подталым снежком и любуясь прозрачно-синим мартовским небом!.. А он тут сидит в душном департаменте, где из всех углов пахнет пылью, мышами и канцелярскими бумагами…

Еще и дело об убийстве литератора Ремизова, которым он занимался, зашло в полный тупик.

О вышеназванном литераторе было известно лишь то, что он написал роман «Потерянный во тьме», который не имел успеха у читателей; писал он также эссе, в коих отрицал значение творчества Пушкина… Ну и что? Его пристрелил какой-то эстет, оскорбленный пренебрежительной оценкой своего кумира?

Ни одного мотива! И вот именно сейчас, когда у Полежаева все не ладится, притащился этот растрепанный представитель богемы, и вид у него такой разнесчастный, что хочется вышвырнуть его за дверь – чтобы еще больше настроения не портил…

Вздохнув, Полежаев налил стакан воды и протянул его художнику. Кузмин благодарно принял стакан, жадно выпил его и продолжил:

– Все началось с того, что я написал картину…

– Портрет или пейзаж? – осведомился Полежаев.

– Это была жанровая сценка… Понимаете, я выставлялся вместе с Товариществом передвижников, вы, вероятно, слышали о таком объединении художников…

– Наслышан, – кивнул Полежаев, – отрицание академизма, реализм вплоть до гротеска. Ну, так что же вас ко мне привело?

Художник помолчал, собираясь с духом.

– Понимаете, я написал картину «Дружеское чаепитие». Позировали мне мои знакомые. Картина оказалась удачной. Но дальше началось такое… Все люди, которые позировали для этой картины, стали погибать!

– Вот как?! Расскажите подробнее.

– Да вот! Писатель Викентий Маршанов бросился в лестничный пролет и разбился насмерть. Сонечка Бауткина угорела от печки. Лев Бережков скончался от болезни сердца. Три смерти в две недели. Еще через три дня мадам Софонина пропала без вести… А неделю назад Георгий Ремизов, литератор… найден застреленным у себя дома.

– Ремизов?! Так он вам позировал? Вот это да… – пробормотал Полежаев.

– Да, да! И главное – кто мог это сделать? Грабить у него было особо нечего, врагов он не имел вовсе…

– Вы уверены, что он не имел врагов? – вскинул брови Полежаев.

– Уверяю вас – ангельского характера был человек.

– Так хоть кто-то остался живым из тех, кто вам позировал?

– Остались двое: мадемуазель Полина Осинкина и студент Никишин.

Полежаев перевел взгляд на посетителя и осведомился:

– А каков сюжет картины?

– Да просто люди пьют чай и беседуют…

Полежаев нахмурился… И – вспомнил.

Он видел эту картину! На вернисаже, куда его вытащила в начале марта его супруга Александрина Арнольдовна.

Картина была великолепна – яркие, сочные краски радовали глаз. Свет играл и на лицах людей, и на боках пузатого медного самовара, и на чайной посуде, переливаясь тысячей бликов. Снедь на блюдах, белоснежная скатерть, оживленная беседа…

Чем дольше он смотрел на картину с безобидным, даже веселым сюжетом, тем сильнее ему в душу закрадывалось гнетущее, тоскливое чувство. Что-то здесь было не так – но что? Тени, отброшенные фигурами людей, были как-то непомерно длинны, они ложились не только на стены, но и на потолок, словно нависая зловеще над людьми и суля неведомые горести.

И не он один ощутил это; обернувшись к жене, он заметил, что она смотрела на картину с выражением, какое бывает у ребенка, испугавшегося темноты.

Да, эту картину он запомнил!

– Я был на вернисаже, – заговорил Полежаев, – и, кажется, видел эту картину. Там еще круглый самовар, и вышитая скатерть, и зеленый абажур…

– Да, да! Верно!

– А какой у вас интерес во всем этом деле? Или вы за свою жизнь тоже опасаетесь?

– Опасаюсь?! Помилуйте, – возразил художник нервно. – За себя я боюсь, да, но не оттого, что меня убьют, а в том смысле, что мне придется умереть, и очень скоро, голодной смертью и притом безо всякой мистики! Я ведь зарабатывал до сих пор написанием портретов; я не слишком известен, заказчиков было немного; я едва сводил концы с концами… И вдруг – такой шанс! Выставить картину на вернисаже, рядом с полотнами знаменитостей! Я ждал, что она привлечет внимание публики, сделает известным мое имя! Я трепетал, я надеялся! Но теперь я понимаю, что совершил роковую ошибку. После череды этих смертей люди просто боятся заказывать мне портреты…

– И чего же вы от меня хотите?

– Сам не знаю, по правде говоря, – поник головой художник, имея вид самый жалкий и растерянный.

Затем он встрепенулся и посмотрел на Полежаева с тайным упованием.

– Вы верите в мистику? – спросил он неожиданно.

– Верю, – отвечал Полежаев вполне искренне.

– Вы не шутите? Вы полицейский следователь…