Любви ручей поет, ручей Познанья говорит, ручей Страсти шепчет, а ручей Убожества горько сетует.
Но есть источник, что глубже Любви, величественней Познанья, сильнее Страсти и горше Убожества. Он — нем и безъязык, лишь очи его блестят как звезды. Это Слово.
Когда соседу своему ты жалуешься на несчастья, открываешь ты ему часть сердца своего. И коли душа его великодушна, он благодарен будет тебе; если ж малодушен он, то презирать тебя начнет.
Прогресса суть не в улучшении того, что было, а в настроенности на то, что будет.
Покорность — это пелена, скрывающая черты лица Гордости, а жалобы есть маска, прикрывающая лицо Несчастья.
Когда дикарь оголодает, он сорвёт плоды с дерев и съест их. Когда цивилизованный человек оголодает, он купит плоды у того, кто сорвёт их первым.
Река ж продолжит свою дорогу к морю, ей все равно — запущено ль мельницы колесо иль нет. Так и Слово.
Свидетельские показания Понтия Пилата
С тех пор как привели его ко мне, моя жена говорит о нём постоянно, но я не обращаю на неё никакого внимания.
Моя жена — законченная фантазёрка. Как и многие римлянки её положения, она обожает восточные обряды и ритуалы. А эти культы весьма опасны для Империи; и если бабы начинают с их помощью латать заплаты в сердце, получается только хуже.
Египет погиб, когда гиксосы из Аравии приволокли в него одного-единственного бога своих пустынь. И Греция была побеждена и пала во прах, когда Астарта и семь её прислужниц явились в её пределы с Сирийского побережья.
Что касается Иисуса, я никогда не видел этого человека прежде. Он был послан ко мне как преступный злодей, как враг своего собственного народа, а значит, и Рима.
Его привели в Зал Судей, связанного и избитого. Я заседал в тот день в том Зале, и он пал мне в ноги; тут же вскочил, распрямил истерзанные плечи и гордо вскинул голову.
А я до сих пор не могу постичь, что произошло со мной в тот самый момент: это было внезапной страстью, нежеланной мыслью — подняться и пасть ему в ноги.
Я чувствовал себя так, как если бы сам Цезарь вошел в Зал Судей, этот более великий человек, чем сам великий Рим.
Зачарованность моя продлилась еще какое-то мгновение. А потом я увидел простого человека, обвиненного в измене собственному народу. Я же был правителем этого народа и его судьёй.
Я взялся допрашивать его, но он так и не пожелал ответить. Все только глядел на меня, в меня. И в его взгляде плескалась жалость, как если бы это он был правителем моего народа и его судьёй. Моим судьёй.
Он оставался тих, спокоен, и тишина его глядела на меня, в меня, вместе с жалостью, что плескалась в его глазах.
И я вышел на дворцовые ступени, и когда народ воззрился на меня, прекратив свой мерзкий крик, спросил: «Что хотите вы сделать с этим человеком?»
Они заорали как в одну глотку: «Мы хотим распять его. Он — наш враг и враг Рима. Распять! Распять!!! Распя-я-ять!!!»
А кое-кто закричал: «Разве не он говорил, что хочет разрушить Храм? И не он ли был тем, кто заявлял, что из рода царей он? Мы не хотим никакого царя, кроме Цезаря!»
Я вернулся в Зал Судей и увидел его — спокойно стоящего в одиночестве.
И тут я вспомнил, что говорил мне один философ-грек: «Томящийся одиночеством человек — всегда сильный человек». В этот момент Назареянин был более велик, чем весь его народ.
Но я не чувствовал к нему никакого сострадания. Он был по ту сторону моего милосердия.
Я спросил его: «Ты ли царь Иудейский?»
Но он не сказал мне ни слова.
И я вновь спросил его: «Не ты ли говорил, что есть царь Иудейский?»
И тут он взглянул на меня.
А затем ответил негромко: «Ты сам назвал меня царем. Возможно, для этого конца я был рожден, придя на землю свидетелем Истины?»
И этот человек говорит об истине!
В нетерпении я произнес вслух предназначенные лишь мне слова, мне, не ему: «А что такое истина? И что такое эта истина, если невиновный попадает в руки палачей по оговору?»
Сей Иисус ответил с силой, коей я и не ожидал увидеть в нем: «Никто еще не правил миром, руководствуясь словами божьими и истиной».
Я запомнил его слова. «Так ты — Бог?»
И он ответил: «Если ты так считаешь, истина слишком далека от тебя».