Игра в молчанку

Непроизвольно вздохнув, Фрэнк развернул абажур лампы на ночном столике так, что сноп света упал на снимок, на котором проступали размытые очертания эмбриона. Эта невообразимая смесь черных и белых точек-пикселей и была их дочерью. Элинор… Фрэнк не спеша провел пальцем по очертаниям ее тела, ощупал проштампованные в углу дату и время. На снимке Элинор напоминала фасолину. Удивительно, но факт: на протяжении всех двадцати лет своей жизни эта девчонка будет методично и тщательно выбирать ненавистную фасоль из chili con carne – тушеного мяса с острым соусом и перцем, с отвращением складывая ее горкой на краю тарелки.

Даже сейчас, когда Фрэнк глядел на дочь, столь разительно непохожую на ту Элинор, какой он видел ее в последний раз – или в любой другой раз – его сердце наполнялось любовью и горькой нежностью. Было что-то волшебное, почти сказочное в том, как изогнулось запятой ее тело. Можно было подумать, что оно затаилось, замерло, чтобы набраться сил для чрезвычайно важного и трудного дела. И такое дело у Элинор действительно было – ей предстояло расти и взрослеть. Как ученый, Фрэнк, конечно, понимал, что эмбрион – это просто комок клеток, который отобразился на снимке в виде разных оттенков серого, но как отец он знал, что это еще не все. Перед ним не просто комок клеток: это свет, смех и радость, это – лучшие годы жизни.

– Я так тебя люблю… – прошептал Фрэнк, поднося снимок к губам.

Когда он попытался спрятать снимок обратно, ему в глаза вдруг бросились строки, написанные в самом верху одной из страниц и подчеркнутые с такой силой, что бумага кое-где прорвалась.

«Мне было страшно, Фрэнк! Очень страшно! Конечно, это касалось нас обоих, но я почему-то все равно чувствовала себя одинокой!»

Он представил себе Мэгги на работе, в отделении терапии – оглушенную страхом, одинокую как никогда, и задумался, как она смогла все это вынести? Ему оставалось только жалеть, что тогда его не было рядом, что он не мог взять ее за руку, принести стакан воды из кулера, провести ладонью по устало ссутуленным плечам, чтобы хоть немного ослабить владевшее ею напряжение. Фрэнк по себе знал, как чувствует себя человек, которого отделяет от окружающих спрятанный глубоко в его сердце секрет, и не мог осуждать Мэгги за молчание. Он-то знал и страх, который начертан на лице крупными буквами, знал, на какие ухищрения готов пойти человек, лишь бы избежать упоминания о том, что́ болит, что не дает покоя. Одной мысли об этом ему хватило, чтобы воротник сорочки вновь пропитался потом, а предательский жар разбежался по всему телу. Нет, он не мог сердиться на Мэгги за спрятанный УЗИ-снимок, которого ему так не хватало все эти годы. Кем бы он был, если бы бросил ей хоть слово упрека? Ведь он сам так и не поделился с ней тем, что было намного, намного важнее…

Осталось 4 дня…

И вот, она появилась. Раз – и все! Нет, я не хочу сказать, что роды были легкими: одни схватки чего сто́ят! (Это, кстати, одна из тех вещей, которые женщины не забывают никогда). Я имею в виду совсем другое. В нашем доме появилась она. Мог ты в это поверить? Я – нет. В первую неделю мне постоянно хотелось ущипнуть себя побольнее, чтобы убедиться, что я не сплю. Я ложилась в постель и просыпалась с мыслью, уж не вообразила ли я себе все, что произошло со мной – с нами. Честно говоря, я уже почти смирилась с мыслью, что у нас никогда не будет ребенка, и вот – чудо случилось!

Ты знаешь, я никогда за словом в карман не лезла, но, когда я держала Элинор на руках, все слова куда-то девались. Я буквально теряла дар речи, но внутри меня вскипала такая яростная нежность к этому крошечному комочку, что меня бросало то в жар, то в холод. Я могла смотреть на нее часами – на крохотную складочку на переносице, которая появлялась каждый раз, когда ей становилось мокро или неудобно, на пузыри, которые она выдувала из носа, когда начинала задремывать. Часто по вечерам мне не хотелось даже класть Элли в кроватку, и я часами ходила по коридору, прижимая ее к себе и гладя ее тонкие шелковистые волосики. Ярко-рыжие, как у тебя.

Благодаря благоволившему к тебе начальнику и неиспользованному в прошлом году отпуску мы смогли провести какое-то время втроем. Помнишь, как мы клали ее на кровать и в благоговейном молчании смотрели, как она болтает ножками в воздухе, как пухлыми складочками собирается кожа у нее на коленках и на лодыжках? Едва ли не больше всего мне нравились твои попытки петь ей колыбельные. О, репертуар у тебя был обширнейший – от Паучка Инси-Винси, который свалился со стены, до «Ты мерцай, звезда ночная», из которой, впрочем, ты помнил только две или три первых строчки. В конце концов я придумала заглушить тебя «АББой», но ты вскочил и, держа Элинор на руках, принялся отплясывать под музыку. Ах, как потешно болтались в воздухе ее крохотные ножки! Настоящая «Танцующая королева». Наша королева. Самая любимая королева на свете.