Игра в молчанку

Мы не видели Элли месяцами, и все время, пока она была не с нами, я почти физически ощущала ее отсутствие. Мне нужно было видеть ее, слышать ее голос. Я тянулась к ней всем своим существом, и глаза у меня постоянно были на мокром месте. Спала я мало и почти не ела. Она была моим единственным лекарством, наркотиком, без которого я не могла обходиться. Когда Элли приезжала, я испытывала самую настоящую эйфорию, а когда уезжала… Когда-то я и представить себе не могла, что могу чувствовать себя настолько угнетенной и подавленной.

А теперь постарайся понять, насколько глубоким стало мое ощущение вины, когда я начала бояться ее возвращений. Невозможно представить себе наркомана, который боится вожделенной дозы, а вот я – боялась. К счастью, ты всегда старался первым подойти к двери, чтобы у меня было время приготовиться – а то и просто для того, чтобы привести ее в порядок. Ты всегда был очень внимателен ко мне, Фрэнк, и я никогда не забуду, что́ ты для меня делал. Каждый раз я оставляла тебя встречать Элинор, а сама запиралась в ванной, открывала оба крана на полную и смотрела, как горячий пар каплями оседает на зеркала, на окна и шкафы. В ванну я никогда не ложилась. Какая расточительность, правда?..

К тому моменту, когда я выходила из ванной, ты уже успевал дать ей денег. Ты никогда об этом не упоминал, но я догадывалась. И все равно, на следующий ли день или позже, я обнаруживала, что моя сумочка открыта, а деньги исчезли. В конце концов я перестала брать зарплату наличными и даже хотела сказать тебе, чтобы ты делал то же самое, но промолчала. Я была уверена, что ты меня не послушаешь. Что бы она стала делать без твоих десяток и двадцаток? Даже подумать об этом мне было страшно.

Запирать Элинор я не хотела. Нельзя же держать собственного ребенка под замком, словно в тюрьме. Однажды мы попробовали серьезно с ней поговорить, но… «Серьезно поговорить» должно было бы означать, что мы сумеем заставить ее выслушать нас, в действительности же было наоборот. Это не мы пытались наставить ее на путь истинный, это она перечисляла нам то, что мы должны делать и чего не должны (главным образом – не лезть не в свое дело), и в ее голосе звучали такие горечь и гнев, что… Да что я тебе рассказываю, Фрэнк! Вряд ли ты сумел это забыть.

Года через четыре после того, как Элли бросила университет и месяцев через пять после того, как мы видели ее в последний раз, она нашла какую-то работу в окрестностях Оксфорда. «Можно я пока поживу у вас? – сказала она. – Временно». На практике это обернулось тем, что она приходила и уходила в любой час дня или ночи, брала, что вздумается, и исчезала, прежде чем мы успевали ее остановить.

Знаешь, Фрэнк, что я вижу теперь, стоит мне только закрыть глаза? Какая картина встает передо мной почти каждую ночь?.. Тот вечер, когда ты застал ее с моей сумочкой в руках. Но это не ты, а она схватила тебя за плечи и тащила вдоль коридора к лестнице. На полпути ты зацепился за радиатор отопления, колени у тебя подогнулись, и ты едва не потерял равновесие. Лицо у тебя было такое, что я поняла: ты готов к чему угодно.

– Элинор, прекрати!.. – я обхватила дочь сзади за пояс и потянула изо всех сил, стараясь оторвать ее от тебя. Еще никогда я не видела Элинор такой грубой, некрасивой, страшной. Раньше она всегда держала себя в руках, но сейчас, казалось, в нее вселился какой-то злой дух.

– Не трогай меня! Оставьте меня в покое!

Элинор отпустила тебя, но все еще была достаточно близко, чтобы брызги слюны из ее перекошенного злобой рта попали тебе в лицо.

– Дорогая, пожалуйста… – я пыталась успокоить ее, пыталась усадить на ступеньки лестницы, но она, казалось, не слышала. Ты же был слишком потрясен, чтобы что-то сказать или сделать, чтобы мне помочь.

Вырвавшись из моих рук, Элинор попятилась.

– Ну все. Мне пора… – ее голос разнесся вдоль коридора, и повисшее в воздухе напряжение в одно мгновение сошло на нет. Притихла и сама Элинор. Остановившись, она всем весом облокотилась на перила лестницы и, оттолкнув локтем висевшие на вешалке куртки, обхватила голову руками.

– Мне и в самом деле пора, – повторила она почти жалобно.

Отговаривать ее я не собиралась.

– Постой, не уходи!.. – проговорил ты, все еще опираясь рукой о стену, но Элинор уже поднималась по лестнице.

Через несколько минут она спустилась, таща за собой свою сумку, и, обогнув меня, шагнула прямо к тебе.

– Прости меня, папа, – с этими словами Элинор поцеловала тебя в щеку, потом стремительно повернулась к выходу. Через секунду ее уже не было.

Мы не стали удерживать ее, не так ли? Мы не применили силу, не преградили ей путь. Мы могли кричать, плакать, умолять, приводить какие-то аргументы, но мы не могли запереть ее в доме. Поступить так означало бы покуситься на самое прекрасное, что в ней было – на ее стремление к свободе.