Игра в молчанку

Стоя у окна кабинета, Фрэнк смотрел сквозь щель в жалюзи, как трое соседских детей нехотя бредут к автобусной остановке. Восемь утра, пора в школу… Насколько он помнил, еще не было случая, чтобы старший мальчишка не слушал что-то в телефоне: наушники на тонком проводе он либо вставлял в уши, либо вешал на шею, где они болтались как полотенце у ресторанного вышибалы, которому еще только предстоит нарастить мускулы. По случаю теплой погоды на нем была рубашка с коротким рукавом – такая, как сейчас носят все, и Фрэнку было хорошо видно, что кожа на бицепсах и локтях мальчишки густо покрыта темно-розовыми прыщами. Он никогда не улыбался и не разговаривал с братьями; должно быть, поэтому каждый раз при взгляде на него Фрэнк испытывал какую-то непонятную тревогу.

У них так и не дошли руки починить жалюзи, поэтому сейчас Фрэнк не мог наглухо отгородиться от окружающего мира, который с наступлением утра проснулся и наполнился воспоминаниями. В какой-то момент, едва ли отдавая себе отчет в своих действиях, он выбежал из кабинета на лестницу и, прижимая ежедневник к груди, ворвался в комнату Элинор. Здесь ему пришлось включить свет. Комната была в том же виде, как и тогда, когда Элинор ночевала здесь в последний раз: шторы задернуты, обстановка скудная, никаких личных вещей ни на столе, ни на полках. Просто комната.

Машинально оглядевшись по сторонам, Фрэнк сел на пол спиной к батарее и вытянул перед собой ноги. Для большего удобства он уперся ладонями в ковер и почувствовал под пальцами упругий ворс. Мэгги так много делала – звонила врачам, разбиралась со школой, охраняла их дочь, пока та спала… Поистине, она горы свернула, и все же этого оказалось недостаточно. Рана Элинор оказалась слишком глубокой. Слишком личной. Именно по этой причине Фрэнк думал (хотя и не был уверен полностью), что поступил совершенно правильно, когда не стал проявлять чрезмерную настойчивость. Нет, он что-то говорил, что-то предпринимал, и все же его не оставляло ощущение, будто все это время он только и делал, что, подняв перед собой руки в знак того, что уступает («Прости, что спросил». «Как хочешь». «Будь по-твоему!»), задом пятился из комнаты дочери, остро ощущая полную свою ненужность. Не его это дело… Это, впрочем, не означало, что ему было все равно. Как раз наоборот.

Что он делал, пока Мэгги сидела здесь, на этом самом месте, протянув руку к их спящей дочери? Да то же самое, чем он занимался в последние шесть месяцев, хотя, быть может, и в меньших масштабах. Он молчал. Ты тоже винишь себя в том, что случилось? Да. Будь у него в руках ручка или карандаш, он бы большими жирными буквами написал это «ДА!» под ее вопросом.

Конечно, я виню себя, Мэгги. Именно это я и собирался сказать.

Остался один день…

Странная вещь – вина́. За последние несколько месяцев у меня было достаточно времени, чтобы подумать об этом как следует. Причины, я думаю, очевидны, хотя было и несколько неочевидных.

Итак, вина… Она незаметна, но она всегда рядом, даже когда изо дня в день занимаешься привычными домашними делами. Она просыпается вместе со звонком будильника, чтобы уколоть в самое сердце, она за каждым резким замечанием, которыми словно пунктиром прострочен рабочий день, она – в неослабной тревоге, которая не дает заснуть по вечерам. И все равно жизнь шла своим чередом. Элинор должна была ехать в университет вне зависимости от того, насколько каждый из нас понимал – или не понимал – меру своей ответственности.

И вины.

Родителям было бы куда проще, если бы для них была верна старая пословица «с глаз долой – из сердца вон». Когда Элли уехала в Манчестер, мне стало только тяжелее. Пока она оставалась дома, я еще могла утешать себя тем, что, несмотря на все страшные перемены, многие маленькие уголки ее души и черты характера оставались ими не затронуты. Я узнавала прежнюю Элли и в том, как она режет на четвертинки яблоко, прежде чем съесть, и в том, как она при этом сосредоточенно прикусывает нижнюю губу. Наверное, на бумаге это выглядит смешно, даже глупо. Что за пустяки, в самом деле?! Но что делать, если эти пустяки – все, за что ты можешь держаться? Если это все, что у тебя осталось?..

Ты, Фрэнк, наверняка тоже это понимаешь.

Когда Элинор начала учиться в университете, эти знакомые черточки почти полностью исчезли. Да, в первые два года она еще навещала нас, но так редко и нерегулярно, что едва заметные перемены оказались скрыты под толстым слоем холодной отчужденности. Элли перестала обедать с нами в кухне и не спускалась в гостиную, чтобы посмотреть телевизор. Даже когда она по необходимости покидала свою спальню наверху, она никогда не заговаривала с нами по собственной воле. Она все больше отдалялась, и мы ясно видели это, но мешкали. Мы ничего не предприняли, а потом стало уже поздно: Элли оказалась во власти болезни. Это ведь была именно болезнь, не так ли? Думаю, для нас обоих это было вполне очевидно.