Игра в молчанку

Ах, если бы я тогда знала, что́ произойдет очень скоро! Тогда бы, конечно, все было по-другому. Вот уже шесть месяцев я каждый день думаю о том, что бы я сделала, если бы знала, что больше никогда ее не увижу. Такие вещи остаются в памяти навсегда, поэтому очень важно не испортить последний снимок, которым впоследствии будешь дорожить. Клянусь тебе, Фрэнк, если бы можно было вернуть тот день, я бы все сделала иначе. Я бы остановила Элли, даже если бы это стоило мне жизни.

А теперь, прежде чем я сделаю свое последнее – и самое страшное – признание, прежде чем я расскажу тебе, что случилось, я хотела бы записать еще одну вещь. Потерпи немного, Фрэнк, пожалуйста. Всего несколько минут, и я расскажу тебе все, обещаю, а пока… Возьми ручку – они лежат в ящике стола, в самой глубине – и расслабься. Интересно, кстати, замечал ли ты, что, как бы тяжело мне ни было, я все-таки иногда расслаблялась? Лучше всего это получалось у меня вечером, в сумерки, но тебя я прошу: постарайся выполнить мою просьбу прямо сейчас, сколько бы ни было на часах.

Итак, я продолжаю… Когда наступают сумерки, я сажусь на кухне, устраиваюсь поудобнее, закрываю глаза и начинаю думать об Элинор. В эти минуты я как будто делаю серию моментальных снимков ее жизни. Знаешь, оказывается я хорошо помню, сколько раз за всю жизнь я сказала ей, что люблю ее. Точнее, я помню не сколько раз я ей это говорила, а помню каждый такой раз. В конце концов мне пришло в голову подсчитать эти разы на бумаге. Я так старалась не пропустить ни одного такого момента, что довольно часто, открывая глаза, видела, что час уже поздний и что я только напрасно жгу свет, потому что на бумаге передо мной чернеют ряды палочек-отметок, составленных так тесно, что сосчитать их нет никакой возможности. Эти записи, если их можно так назвать, я храню в нижнем ящике комода в комнате Элинор. Они и сейчас там, так что можешь на них взглянуть, если хочешь. Думаю, ты сразу увидишь, что в одни дни моя память работала лучше, а в другие хуже.

Сейчас мне вдруг пришло в голову, что было бы, если бы я попыталась подсчитать, сколько раз я обращалась с этими же словами к тебе. Больше, чем к Элинор (за сорок-то лет!), или меньше? Правда, мы оба выражали свои чувства достаточно сдержанно, точнее – мы старались делать это не вслух, чтобы не сотрясать зря воздух. Для нас любовь была заключена не в словах – не в одних только словах. Окружающим мы не стеснялись демонстрировать свои чувства открыто, но промеж себя… То, что соединяло нас, было намного тише, мягче и глубже. И ничто другое меня бы не устроило.

Но любовь к ребенку – это нечто другое, правда? Это особенное чувство, которое не измерить никак. Сравнивать эти два вида любви бесполезно. Кого из нас ты вынес бы из горящего здания, если бы мог спасти только кого-то одного? Ответ, я думаю, ясен, и все же я бы задумалась, какой муж смог бы бросить жену в пылающем аду? Если бы, к примеру, я увидела, что ты гибнешь в огне, я самовоспламенилась бы в ту же секунду!

Но вернемся к моим подсчетам. За последние пять лет я вспомнила только два-три десятка случаев, когда я говорила Элинор о своей любви. Нет, я продолжала ее любить. Я любила ее даже больше, если такое возможно. Я любила ее сильнее, горячее, чем прежде, хотя и знала, что она никогда не ответит мне тем же. Так уж устроена любовь. Ты отдаешь и отдаешь, ничего не получая взамен. Конечно, всегда можно надеяться на ответное чувство – крошечное, слабое, хрупкое, драгоценное. От тебя могут отмахнуться десятки, сотни раз, и все равно любовь никуда не денется. Она не вещественна, как цветочный аромат, и ее нельзя взять в руки и отбросить подальше.

Ты взял ручку, Фрэнк? Я хочу, чтобы ты подсчитал, сколько раз ты сказал Элинор, что любишь ее, и сколько раз сказал то же самое мне. Мне не хочется, чтобы после того, что́ я собираюсь сделать, твое отношение ко мне изменилось, но оно изменится.

Я знаю.

На полях ежедневника Фрэнк увидел несколько вертикальных черточек и догадался, что они относятся к нему. Что же он натворил!.. До чего довел Мэгги своим молчанием! Он не мог не видеть, что оно действует на нее чрезвычайно сильно, но ему и в голову не приходило, что она может дойти до самого настоящего помешательства.

Сейчас он был слишком взвинчен, чтобы сидеть и вести подсчеты. Кроме того, Мэгги сама сказала – это не измерить никак. Он мог бы хоть миллион раз сказать ей и Элинор, что любит их, и все равно слова не выразили бы того, что он чувствует на самом деле.

Тяжело поднявшись, Фрэнк отправился наверх и открыл нижний ящик комода в спальне Элинор. Там, среди старых щеток для волос, разнообразной пластмассовой бижутерии и игрушечной совы, которая попала сюда неизвестно как (игрушки, которые она разлюбила, были свалены в дальнем углу платяного шкафа), он обнаружил толстую стопку разноцветных стикеров – настоящую радугу любви, которую Мэгги испытывала к дочери.