Игра в молчанку

Улица впереди оказалась заблокирована припаркованными в два ряда автомобилями, и я свернула к тротуару, предоставив искать проход в этом хаосе другим водителям. Было уже достаточно темно, и мне пришлось включить лампочку над зеркалом заднего вида, чтобы видеть лицо Элинор. Она пристально смотрела на меня снизу вверх. Личико ее выглядело озадаченным, а на лбу появилась легкая морщинка, которая вернула меня к тому счастливому и страшному моменту, когда я в первый раз держала ее на руках. Что ж, Фрэнк, я сказала ей чистую правду, но Элинор молчала, а мне… Ты можешь подумать, что я излишне драматизирую ситуацию, но мне хотелось услышать от нее хоть какое-то подтверждение: «Я знаю» или «Я тоже очень вас люблю». Даже «Спасибо, мама» было бы достаточно, но она молчала, Фрэнк!.. Молчала!!

А потом, прежде чем я успела копнуть глубже и, быть может, выяснить причины ее молчания, какой-то грузовичок позади нас мигнул дальним светом, давая мне знак ехать дальше, и момент был упущен. Ох как я злилась на себя всю оставшуюся дорогу и, заодно, весь ужин. Мне так и не удалось произнести перед Элинор мою заготовленную заранее речь: «Нам хватает тебя, Элли, других детей нам не нужно, у нас и так превосходная семья, и мы очень любим тебя и друг друга». Эти слова так и вертелись у меня на языке, но по какой-то причине я не могла заставить себя снова заговорить с ней на эту тему. Вероятно, я просто боялась слишком заострять внимание Элинор на том, что она – наш единственный ребенок.

Впоследствии она еще несколько раз вспоминала об этом, но никогда в виде вопроса. Она просто констатировала факт, вот и все. Быть может, Фрэнк, ты тоже обратил внимание, с какой интонацией она произносит «У меня нет братьев и сестер», делая ударение на «У меня», словно каким-то непостижимым образом отделяя себя от своих школьных товарищей и даже от нас! Мне, впрочем, казалось, что щекотливая проблема разрешилась сама собой, и при этом – наилучшим образом. У Элинор, по-видимому, не осталось никаких сомнений, что ее положению владычицы наших сердец и сосредоточия наших помыслов ничто не угрожает. А что может обрадовать родителей больше, чем сознание того, что ребенок полностью уверен в их любви?

Нет, мы конечно не принимали эту любовь как должное. Даже в те времена я совершила немало промахов и ошибок, но этой мне удалось избежать. Каждый день мы с тобой неустанно трудились, укрепляя нашу связь с ней. Каждый наш совместный ужин превращался в срежиссированное и поставленное специально для Элинор шоу вроде «Покажи и расскажи» [26]: ты, старательно подражая телеведущим, задавал вопросы, а она, оказавшись в положении интервьюируемого, подробно рассказывала восхищенной публике, состоявшей из тебя и из меня, о том, как прошел ее день.

Что нам это давало? Ну хотя бы то, что мы узнали о ее школьной жизни достаточно много. К тому времени, когда Элинор исполнилось восемь, мы могли назвать по имени и дать точный психологический потрет каждого из ее одноклассников. Мы знали, что Джош всегда старается первым поднять руку, когда учитель задает вопрос, и что Анна может писать только японской ручкой со специальной резиновой накладкой. К тому времени, когда Элинор исполнилось девять, мы прошли династию Тюдоров, древних египтян и древних греков и могли с завязанными глазами написать контрольную по любой из этих тем. В десять лет мы во всех подробностях знали, о чем в течение всего учебного года спорили на игровой площадке Хейди и Джесс, самые популярные девочки в классе. Ты сам видишь, Фрэнк: мы жили нашей Элинор, дышали ею и делали все, что было в наших силах, чтобы она чувствовала за собой надежный домашний тыл.

Но и это еще не все. Мне казалось – из того, как она все это рассказывала, мы лучше узнаём нашу Элинор. Она была такая смешная, такая забавная… Не сомневаюсь, что эта черта досталась ей от тебя. Когда ей было десять, в школе ввели новый предмет, который назывался «французское искусство», и преподавала его настоящая француженка. В течение всего года, пока длился курс, Элинор очень точно копировала ее акцент и манеры, вплоть до того, как во время уроков она раскачивалась из стороны в сторону словно человек, который пересекает Ла-Манш в штормовую погоду. Иногда за ужином я даже не успевала доесть то, что было у меня на тарелке, – мы смеялись и смеялись, слушая рассказы Элинор, а потом я вдруг обнаруживала, что еда давно остыла. Я и сейчас помню, как, стоило мне войти, и она тотчас хватала меня за руку, тащила в кухню и начинала очередной рассказ. И это помогало мне чувствовать себя нужной, незаменимой едва ли не больше всего.

Да, мне очень нравилось, когда Элинор заявляла, что хочет с нами поговорить. Тогда меня это вполне устраивало, и я никогда не старалась заглянуть дальше, глубже. Зачем? Только теперь, вспоминая все эти наши ужины настолько подробно, насколько позволяет моя собственная память, мне представляется весьма красноречивым тот факт, что Элли, с готовностью обсуждавшая своих подруг, уроки и прочее, никогда ничего не рассказывала о себе.