Игра. Достоевский

С чего-то он, разумеется, начал, однако припомнить, с чего же он всё-таки начал, что в эту минуту особенно важно было узнать, не для самой причины, отчего же он начал с Парижа, а единственно для того, чтобы мысль его не сбивалась и сама собой заключалась в правильный логический ряд.

Аня с заботливым видом спросила, вся подавшись к нему, но, должно быть, побаиваясь к нему подойти:

   — Федя, подать тебе чаю?

Он почти крикнул:

   — Нет, Аня, я сам!

Папироса при этом выпала на пол, разбрасывая во все стороны горящий табак, он вскочил и уже нагибался, чтобы поднять, но увидел, как стояла она: сложив умоляюще руки, с сумрачным, серым, ужасно усталым лицом, и он тут же выпрямился, стремительно подскочил, обхватил её хрупкие плечи:

   — На тебе лица нет, ты ложись, Аня, ложись.

Подвёл с бережливой опаской к дивану, помог ей прилечь, поправил подушку и сам сел в ногах на самом краю, положив на колени ладони:

   — Ты лучше поспи.

Она зевнула протяжно, но отказалась торопливо, слишком часто выговаривая слова:

   — Нет, Федя, я просто так полежу, только ты тут посиди, не работай пока.

У него слёзы встали в глазах, и он бросился нежно поглаживать её маленькие, тёплые, разутые ноги в чёрных нитяных, негладких на ощупь чулках, бормоча:

   — Хорошо, посижу, хорошо, ты поспи.

Что-то шевелилось в нём, непонятное, смутное, что-то было такое с ним и с ней до припадка, и с этим «чем-то», именно с этим был каким-то образом связан проклятый Париж, он заговорил так странно, так неожиданно для себя, до нелепости даже, но это «что-то» вертелось, змеилось и ускользало, только ужасно было жалко её, эту слабую славную девочку, которой скоро рожать, и он произнёс, чтобы только утешить её:

   — Надо бы нам поехать в Париж.

Она нерешительно улыбнулась, но на него не смотрела, и он видел в её лице недоуменье, вопрос и страданье и страх за него, и сам испугался, что в какой уже раз говорит что-то явно не то, из-за чего она может и полное право имеет подумать, что он в самом деле повредился в уме, и он заспешил, стиснув ей ноги, едва договаривая слова до конца:

   — Я почему говорю, что в Париж? Не для здоровья Париж, о здоровье уж нечего мне говорить, здоровье моё ничего, для здоровья много лучше Флоренция, а это-то, это пройдёт, ты уж слишком-то за меня не страшись, уж я из-за одной тебя теперь не помру, не брошу тебя, ты это знай, твёрдо знай, я тебе говорю, но для удобства Париж, уж конечно, недурен и, кроме того, всё-таки мог бы доставить тебе развлечения, несмотря и на то, что у нас денег нет, там ведь одного Лувра хватит на месяц, даже при том, что ты спешишь разом всё оглядеть, в один день. Ведь что самое важное тут? Ведь самое-то важное ты! Да, да, именно ты! Что ты так смотришь? Не понимаешь меня? Я не так говорю? Так ты вот что сообрази и поймёшь: ты же нервная очень, впечатлительна и мечтательна чуть не до последней черты, ты по мечте и замуж пошла за меня, как же, взрослый уже человек, одинокий, жалко его, ты не спорь. Стало быть, тебе менее, чем кому-либо, следует оставаться одной и без всякого дела, а там же бульвары, площади, Лувр, вот и дело тебе, пока я не начал роман, там-то уж будет и дело, ты у меня молодец!

Она растроганно шмыгнула носом и наставила на него большие глаза:

   — А тебе, а тебе? Ты-то у нас не впечатлительный и не нервный? Тебе-то всё нипочём? Разве и тебе не ужасно скучно в этой глупой Женеве?

Она, кажется, с ним соглашалась, и он, позабыв обо всём, заспешил, заспешил, пригибаясь вперёд, точно боялся, что на другом расстоянии она не услышит его:

   — И мне, и мне, разумеется, ты так права! Но вот что ты помни всегда: надо тебе теперь жить и пользоваться жизнью как только возможно, вот оно что!

Она вдруг рассмеялась счастливо, видимо угадав, что это он всё хлопочет о ней, и, стараясь быть взрослой, большой, сказала серьёзно:

   — Нет, не поедем в Париж, а вот стану читать.

Он тоже понял, что это она для него, никогда ещё не читала серьёзно, всё как попало, из моды, из пустяков, впопыхах, а теперь вот стану читать, чтобы хоть чем-то заняться и тебе не мешать, и он улыбнулся на это несмело и опять заспешил, заспешил:

   — Читать хорошо, и тебе хорошо, но ты ещё так молода, так ещё молода, что, если правду сказать, всё читать да читать — так ведь это ещё и не жизнь.

Она очень, очень неглупой была и озорно спросила его:

   — А всё книги писать, это, по-твоему, жизнь?

Он сузил глаза и сурово сказал:

   — Да, и книги писать.

Она изумлённо приподнялась:

   — И это не жизнь? Так что же ещё?

Он схватил её руку:

   — Ты не поверишь, а ведь очень и очень немного!

Она, не отнимая руки, торопила, теребила его:

   — Так что же? Скажи!

Он нагнулся и с нежностью страстной поцеловал её тёплую руку:

   — Побольше хороших людей, вот как ты, например.

Она звонко так засмеялась, провела другой рукой по его голове, поддразнила:

   — Вон чего захотел!