— Вот, вот! Я этого ждал! И вся наша трагедия в том, что нам ничего хорошего в наших корнях не видать! И это все наши умные люди! А ведь это не ум, какое там, всё это гордыня! Умней они, как же, они немецкую философию превзошли, им не у корней наших учиться, не самую душу народа нашего понимать и этой душой руководствоваться, а переделать бы всё умозрительно, как вот быть-то должно, как про это в книжках прописано, в духовную бы народ наш забить кабалу. Вот и вся у нас бестолочь и чепуха. Точно призраки все, как вы же в этой вашей повести[36] описали вашим волшебным пером, поэзия там, листочки трепещут и прочее. То и хорошо там у вас, что тоска развитого и сознающего существа, живущего в наше трудное время, тоска по корням, я так понимаю, рождённая среди этих призраков, без плоти и крови. Это все мы тоскуем и ждём и мечемся потому. Вот за это и благодарность вам, не смейтесь, от самого чистого сердца. Читая вас, я слишком осязательно понял всю эту тоску и всю ту прекрасную форму, в которую она вылилась, то есть брожение по всей русской действительности безо всякого облегчения. Даже и жаль, что вы безупречный мастер такой, честное слово. Не верите? А вы уж поверьте! И как я почувствовал, что все мы летим над землёй, поднятые на воздух нашими просвещёнными заблуждениями, которые только потому и принимаем за истину, что взяли из книжки. Отсюда и страх, и тоска неудовлетворённости, и предощущение неминуемой гибели. Ведь вся эта истина разлетится, растает, едва нас как-нибудь низвергнет на грешную землю. С этой тоской, надо признаться, и хорошо и удобно, а трудно дышать. Уж слишком свысока она глядит на людей, нестерпимо с презрением, как вот на червей или там даже на глину, которую можно как угодно смесить да в любую форму и вылепить, которая там, в этих книжках, предписана, так оно, мол, и лучше, чем было, смотри у меня. Олухи, олухи, как ваш Базаров определил, шествуя по середине губернского тротуара и не давая места другим, нарочно, по-моему, не давая, или уж других-то и не видит совсем, толкая без церемонии в грязь. Как вы это заметили! Тургенев, Тургенев! Ведь это надо бы золотыми буквами написать, ведь это черта, какая черта! Ведь все они, пускай каланча, я даже не спорю, только все они плевали на почву-то, да! А ведь без почвы не вырастет ничего, только развалится всё, как и каланча ваша, порезавши палец. Для всякого плода своя почва нужна, свой климат, своё воспитание, ведь там вы всё это почувствовали, ведь там у вас этот запах и дух, даже в самом сознании каланчи про лопух. Без крепкой почвы никакое движение вперёд невозможно. Ещё, пожалуй, поедешь назад, впрочем, разумеется, полагая, что едешь вперёд, это у нас сплошь и рядом. Ну, тогда поневоле свалишься с облаков, как этот нынешний ваш, дым, мол, и всё остальное.
Тургенев приветливо, может быть, снисходительно улыбнулся:
— А ведь в этой почве народной, Фёдор Михайлыч, пожалуй, и Разин, и Пугачёв, и бессмысленная резня, разрушить всё, изломать, до опустевших полей, засеянных костями безвинно убитых. Воздушные всё-таки, что ни говорите, замки строить хотят.
Эта приветливость раздражала его ещё больше, уж лучше бы смеялся, что ли, над ним, и глаза блестели всё ярче, и голос поднимался крепче, сильней:
— Это всё лишь протест против петербургской, против немецкой казённой цивилизации, то есть Разин и Пугачёв. Именно особенность русской народности в этой бессознательной и стихийной стойкости народа в своей исконной идее, в сильном и чутком отпоре всему, что этой идее противоречит, в вековечной, благодатной, ничем не смущаемой вере в высшую справедливость и истину, то есть высшую не по-казённому, а по-народному, потому и вся эта идея — общность, коллективность, совместность начал.
Тургенев с сомнением покачал седой головой:
— Ну, эта именно почва распыляется, выветривается у нас на глазах. Всё изменчиво и в конце концов преходяще.
Сам замечая по временам, как распыляется почва, как меняется жизнь народа у него на глазах, стремясь уловить, как глубоко зашёл этот процесс, часто переходя от надежды к сомнению и от сомнения снова к надежде, он поосел, схватился за ручки кресла и вставил поспешно:
— Да, да, вы в этом правы, отрицание необходимо как факт развития, это известно, но ведь народ, сам его дух и все идеи его всегда неизменны.
Тургенев соединил пальцы рук и сокрушённо вздохнул:
— Эх, Фёдор Михайлыч, да именно сама эта почва, сам наш народ, самые идеалы его подвержены неумолимому процессу развития, если, разумеется, залетать далеко, к истокам и к концу человечества.
Но он, не в силах именно тут уступить, хватаясь за это предложение залететь куда-то уж чересчур далеко, настойчиво возразил:
— Незачем нам туда залетать, нам нашу почву нынче надобно изучить и понять.
Тургенев только плечами пожал: