Йерве из Асседо

В разгар вечера, прямо посреди речи Миши из Чебоксар, который объяснял мне и окружающим, что я, без базара, телка по понятиям и что была бы еще невшибеннее, если бы поменьше шифровалась, Фридочка позвала меня в кабинет вожатых, потому что мне звонили из дома.

Я побежала к телефону. Связь, как обычно, была не фонтан, но я успела выслушать от бабушки и от деда, как они меня любят, обожают, скучают и поздравляют и как им непривычно впервые не праздновать со мной мой день рождения, но что бабушка все равно испекла торт с ежами и они его едят в память обо мне. Я сказала, почему в память, можно подумать, что я умерла. А бабушка сказала: “Тьфу на тебя, Комильфо, ты хоть думаешь, что говоришь?”

Потом трубку взяла мама и более сдержанно меня поздравила. Она сказала, что очень гордится моими успехами и достижениями, кроме алгебры и геометрии, с которыми у меня все хуже и хуже. Я спросила, откуда она знает про ухудшение в алгебре и геометрии, потому что я месяца два забывала им писать и точно помнила, что в короткие и рваные беседы по телефону съехавшую математику не упоминала. На это мама сказала, что ей недавно звонил мой вожатый и дал полный отчет по оценкам, и не только по оценкам, а и по моей самостоятельной жизни вообще. Она рада слышать, что я научилась готовить, убирать и стирать и успешно влилась в коллектив. Похвалила вожатого и сказала, что он оказался намного более ответственным и серьезным человеком, чем им всем сперва казалось, и что теперь они наконец поверили, что я в надежных руках, и просят у меня прощения за то, что сомневались в моих словах, когда я в письмах его расхваливала.

Я сильно опешила, потому что это означало, что Тенгиз все-таки звонил в Одессу, а мне не сообщил. На душе у меня заскребли кошки. В очередной раз я попросила поговорить с папой. И тут мама сказала – конечно, папа уже рвет трубку.

И впервые за несколько месяцев я услышала папин голос. Голос у него звучал странно, но и мамин голос звучал странно, и бабушкин, и деда, так что я списала это на помехи на заграничной линии, а через три секунды перестала обращать на это внимание и ощутила огромное облегчение. Будто тяжеленная каменюка с плеч свалилась, которую я уже привыкла не замечать.

Я закричала:

– Па-а! Наконец-то! Ты что, на меня злишься?

– Нет, дурочка, с чего ты взяла? – сказал папа. – Ты большая молодец. С днем рождения.

– Вы с мамой не развелись?

– Не в этой жизни. – Папа, кажется, издал смешок.

– Почему ты так долго со мной не разговаривал?

– Работа, – лаконично ответил папа. – Ты же знаешь.

Ну да, я знала.

– Тебе там хорошо? – спросил папа.

– Очень. То есть в основном. Бывает и плохо, но мне даже немного не хочется возвращаться домой, – призналась я.

– Я же тебе обещал, что все будет комильфо.

Да, он обещал. В Уголке старой Одессы, когда я прощалась с памятником грифону. Боже, как давно это было. Целая жизнь прошла.

– Вы обязаны приехать в Израиль, – вдруг выпалила я, сама от себя не ожидая. – Здесь все по-другому. Здесь другие люди. Здесь все свои. Вам тоже здесь будет хорошо. Тебе понравится Иерусалим, я уверена, он похож на Толедо, как в “Испанской балладе”.

– Что эти сионисты там с тобой сделали? – спросил папа, и я представила, что он усмехнулся в бороду и закурил сигарету.

– Ничего. Просто я…

– Ты счастлива. – И я не поняла, было ли то вопросом или утверждением.

– Не знаю… Я довольна. Но математика здесь очень сложная, мне совсем не дается, – посчитала я нужным затронуть больную тему, которая папе была особенно важна. Тон у меня вышел извиняющийся.

– Забей на математику, Зоя, – совершенно неожиданно заявил папа. – На свете существует много прекрасного кроме нее. Ты же врожденный гуманитарий. Ты уже определилась с профессией?

– Э-э… нет. – И снова вышло так, будто я ожидала от папы сурового наказания.

Но папа снова меня обескуражил. Он сказал:

– Кем бы ты ни стала, все у тебя получится. Я тебе обещаю. Честное слово. Зуб даю.

Потом по ту сторону провода послышалась какая-то возня, которая, вероятно, означала, что следовало прекращать разговор, который стоил целого состояния.

– Погодите, – опять услышала я папин голос. – Зоя… Зоя, ты еще здесь?

– Да, здесь.

– Ты дома всегда писала, – в третий раз сокрушил папа все мои о нем представления. – Ты писала в чулане, а потом все выбрасывала. Ты еще пишешь?

– Ну… да.

– Все еще выбрасываешь?

– Ну… в основном нет.

– Не смей, – сказал папа и снова стал похож на папу. – Слышишь меня? Я тебе запрещаю!

– Но… почему? – Я опять почти лишилась слов.

– Дюк – очень хороший образ. Не забрасывай. Развивай. Работай.

– Что?! – выкрикнула я.

Возня опять всколыхнулась на Екатерининской площади, и мне захотелось убить всю свою родню за то, что они вздумали прервать самый важный разговор на свете.

– Тихо! – повысил голос папа и закашлялся, потом у него тоже вышло извиняющееся: – Пора прекращать курить.

– Ты что, читал мою писанину?!