Идеал воспитания дворянства в Европе, XVII–XIX века

1. Гувернер. Примечательно, что первый этап воспитания Ивана Васильевича пришелся, судя по косвенным замечаниям автора, на 1810–1820‐е годы, на время, последовавшее за разгромом Наполеона. Отчасти это предопределило выбор его наставника. «Всем известно, – гласит авторский текст, – что французы долго мстили нам за свою неудачу, оставив за собой несметное количество фельдфебелей, фельдшеров, сапожников, которые под предлогом воспитания испортили на Руси едва ли не целое поколение». Впрочем, домашний воспитатель Ивана Васильевича, мосье Лепринс (monsieur Leprince), выдававший себя за «жертву важных переворотов» и намекавший на утрату в силу этого «значительного состояния», заключавшегося, по ироничному замечанию рассказчика, в «табачной лавочке», был «не совершенно без образования». Этот учитель-полузнайка, поверхностный и хвастливый, как все французы (по едкому определению Соллогуба) и не признававший ничего, что находилось «вне Франции», обладал навыками, помогавшими ему устроить жизнь в России. Он был любезен с дамами, умел писать «гладкие стишки с остротой или мадригалом при конце» и имел суждения по всем вопросам – поверхностные, но облеченные в красивую словесную форму. Разыгрывая роль политического изгнанника, он постоянно подчеркивал, что «сделался наставником только по необходимости, но что он вовсе не рожден для подобного назначения» (С. 233–234).

2. Программа обучения. Из хаотичного набора предметов, которыми мосье Лепринс потчевал своего ученика, можно реконструировать подобие программы. В нее входили: французский язык, латынь, классическая (римская) литература, французская литература, всемирная и французская история, начатки математики, географии и астрономии. Разумеется, что все это преподносилось бессистемно и крайне неравномерно. Из авторского текста можно узнать, что относительно обильно в голову маленького Ивана Васильевича вкладывали «французский компонент» этой квазипрограммы. Три или четыре года он постигал французский синтаксис, «изучая и забывая поочередно все своевольные обороты болтливого языка». Несколько лет мальчик осваивал французскую риторику: «Узнайте сперва хорошенько риторику, – говорил monsieur Leprince, – а там дойдем мы и до философии». Впрочем, язвительно комментировал автор, «риторика длилась до бесконечности, и по известным причинам до философии никогда не дошли». Из французской литературы ученик усвоил то, что она являлась лучшей в мире, что «Расин первый поэт в мире, а Вольтер такая тьма мудрости, что страшно подумать». Иван Васильевич выучил наизусть «генеалогию всех французских королей, названия многих африканских и американских мысов и городов» и «описывал довольно правильно на французском языке восхождение солнца». Об остальных предметах его представления были еще скуднее. Он «терялся в дробях, как в омуте», довольно неудачно учил латынь «по ломондоновской грамматике» и «кое что запомнил из „Всемирной истории“ аббата Милота» (С. 235).

3. Метод обучения. Мосье Лепринс, как поясняет автор, относился довольно легко к любым предметам. Давая понять, что он глубоко изучил все науки, гувернер о вещах, совсем ему незнакомых, отзывался как о не заслуживающих внимания. Скудные свои познания он выдавал порционно, «растягивал всякий вздор», придавая ему, если можно так сказать, пропедевтический смысл. Очень ясно такой «метод» раскрывается на примере изучения классической литературы. «„Поймите сперва хорошенько Корнелия Непота, – говорил он своему питомцу, – а там мы примемся за Горация“. Но, к сожалению, monsieur Leprince сам Горация-то не понимал, отчего и Иван Васильевич остался на всю жизнь свою при Корнелии Непоте» (С. 235). Как было показано выше, таким же образом обстояло дело с изучением французского языка и, надо думать, со всеми остальными дисциплинами.

4. Объект обучения. Маленький Иван Васильевич, как сообщает нам автор, в сущности, был вполне обучаем. Понятливый, с живым воображением, вероятно, с хорошей памятью, поскольку «скоро истощил ученый запас учителя», то есть сумел если не усвоить, то запомнить то, что подлежало запоминанию. В то же время мальчик был «совершенно славянской природы, то есть ленивый, но бойкий» (С. 235). Он тяготился занятиями, не мог концентрировать внимание, был чужд добросовестного труда. Все это, полагаю, можно было бы преодолеть, попади он в руки другого учителя.