Яковлев А. Сумерки

Так и началась моя «писательская» жизнь при Брежневе. Речи, доклады, записки. Трудность этого занятия была не­имоверной. Все сводилось к поиску каких-то новых слов, причем громких и оптимистических, но в то же время танце­вать было нужно вокруг идей и положений, уже всем набив­ших оскомину. Сама система жестко отторгала все новое, ее усилия были сосредоточены исключительно на укреплении механизма тоталитарной власти. А писать надо было о про­цветании социалистической демократии, о беспрерывном росте благосостояния народа, о поддержке партии народом, любви к ней и прочей чепухе. Как ни старайся, абсурд оста­ется абсурдом. Из навоза шоколада не сделаешь.

Почитал я как-то «свои» тексты в речах Брежнева и, кро­ме неловкости, ничего не почувствовал. А ведь помню, ночей не жалели, по словарям шарили, а все равно получалось ка- кое-то кладбище мертвых слов. На самом-то деле мы знали, что надо сказать и предложить в практическом плане, но столь же хорошо понимали, что замахнуться на что-то дей­ствительно новое бессмысленно — чудес не бывает.

Сразу же после переворота сменили идеологическую вер­хушку власти. Так всегда было в подобных случаях. Руково­дители отраслевых отделов выживали. Правители страны по­нимали, что именно идеологические догмы держали в своих железных рукавицах все составные сферы тоталитарного ре­жима. Заведующим отделом назначили Владимира Степако- ва, председателем телерадиокомитета — Николая Месяцева. Заменили некоторых редакторов ведущих газет. Должность первого заместителя заведующего отделом пропаганды и агитации какое-то время оставалась вакантной. В отделе ждали и гадали, кого же назначат на эту должность. Но вот Степаков однажды сказал мне:

— Иди к Демичеву (вновь назначенный секретарь ЦК по идеологии).

Я спросил Степакова, в чем дело?

— Там узнаешь, — ответил он.

Поскольку Степаков улыбался, я понял, что ничего страш­ного от этого похода к секретарю ЦК не ожидается. Когда пришел к Демичеву, он сказал, что есть мнение назначить меня первым заместителем заведующего отделом. Я до сих пор не знаю, что здесь сыграло свою роль. В общем, неиспо­ведимы пути начальства.

Я согласился. В тот же день предложение о моем назначе­нии было направлено «наверх», на подпись Брежневу. Но проходили дни за днями, недели за неделями, а решение не появлялось. Я переживал, начал нервничать, хмурился и Сте­паков. Никто не мог взять в толк, в чем тут дело. Впрочем, намного позднее мне стало известно, что меня долго прове­ряли в КГБ, еще раз тщательно изучали мою жизнь — ведь я целый год учился в Колумбийском университете в США.

Видимо, особых грехов не обнаружили, поскольку месяца через полтора меня пригласил к себе Брежнев. Встретил уже не так добродушно, как первый раз, заново всматривался, за­давал какие-то вопросы, в общем-то, банальные. Цедил пус­тые слова о важности идеологической работы, спрашивал об обстановке в отделе. О новой должности не сказал ни слова. То ли запамятовал, то ли еще хотел с кем-то посоветоваться. Однако на другой день все-таки вышло постановление По­литбюро ЦК КПСС о моем новом назначении.

Потом-то я лично удостоверился, что, когда Брежнев гово­рил о важности идеологической работы, он лицемерил. Во время одного из сидений в Завидове Леонид Ильич начал рассказывать о том, как еще в Днепропетровске ему предло­жили должность секретаря обкома по идеологии. «Я, — ска­зал Брежнев, — еле-еле отбрыкался, ненавижу эту тряхому- дию, не люблю заниматься бесконечной болтовней...»

Произнеся все это, Брежнев поднял голову и увидел улы­бающиеся лица, смотрящие на меня. Он тоже повернулся в мою сторону. «Вот так», — добавил он и усмехнулся. Не ска­жу, что это мнение Генсека меня обрадовало или обескура­жило. Неловко было перед своими товарищами. В очередной раз спросил себя, а тем ли занимаюсь, то ли делаю? Вот тог- да-то я и вписал в доклад Брежнева абзац о гласности, но его кто-то вычеркнул на самом последнем этапе. Говорили, что Суслов.

Надо же так случиться, что вскоре после моего назначе­ния я один остался на руководстве отделом. Степаков забо­лел. К этому времени подоспела очередная реорганизация аппарата, и я должен был представить предложения о штатах и структуре отдела. Мне всегда не нравилось слово «агита­ция», которое входило в название отдела — Агитпроп. И тут, пользуясь продолжающейся сумятицей в аппарате, я в запи­ске в ЦК о названии и штатах отдела опустил слово «агита­ция». Так, с 1965 года появилось укороченное название отде­ла — Отдел пропаганды. На очередном идеологическом сове­щании задали сердитый вопрос: «Почему это сделано?» Суслов промолчал, но исправлять не стал. Однако в обкомах, крайкомах и в ЦК компартий союзных республик название отдела разрешил оставить старым.