— Ну, я… У меня кружка большая.
— А ты возьми поменьше!
— В моей сегодня тензодатчик пропитывается…
Герасим разговаривал с ребятами; Ольга сидела рядом, слушала, иногда поворачивала к нему голову и так, чтобы он не заметил, вглядывалась в его лицо.
— Да, чешуя — это очень важно, вроде колец у дерева, по ней определяем, сколько рыбе лет, в который год как питалась, когда нерестилась и так далее. Это, в общем, паспорт рыбы. Верно, вся в справках ходит…
— Каждое лето здесь наша ихтиологическая экспедиция, И не одна… Нет, прежде всего нам ставят задачи исследовательские, соответственно и требуют…
— Ну, если выступать против химического комбината, тогда уж надо быть последовательным и идти дальше, отказываться от всех благ, которые дает нам цивилизация. И вообще, это означает переть против прогресса!
— Действительно, интерес к проблеме Яконура велик, и это трогает… Но надо учитывать, что много и ерунды. Яконур — красивое место, проблема модная, и если какое-то учреждение может прияконуриться и послать экспедицию — оно это делает. Включает в план и бросает якорь на Яконуре…
— Мы с комбинатом никогда не конфликтовали. Не старались нажить на этом капитал, привлечь к себе внимание, получить степени и звания. Очистка — да, нужна. А зачем конфликтовать?..
Вдовин рассказывал — как всегда.
Он всегда рассказывал сыну все, до конца, все, что он сделал, о чем думал или только начинал задумываться, и отвечал на все его вопросы.
Семь лет исполнилось его сыну.
Вдовин вернулся к Якову Фомичу, еще раз обрисовал ситуацию; объяснял свои решения и сокрушался о том, как это еще давно сложилось.
— А он что?.. А ты ему?.. А теперь он как?..
Рассказал о Герасиме.
— А где он живет?.. А какой он?..
Подробно говорил, что собирается сделать, как хочет направить все по-своему; не скрыл своих колебаний.
— А что они?.. А почему?..
Обстоятельнее, чем раньше, Вдовин рассказал о своей теме, о цели своей, про то, во что со временем она раскрутится… И опять вернулся к Якову Фомичу; и снова стал говорить о ребятах Элэл.
Его смущало не то, что делал он, — у него была достаточно крупная цель, следовательно, он был прав; его озадачивало, как поступали эти люди. Они действовали вопреки очевидным своим интересам. С точки зрения рациональности их поведение оказывалось диким, необъяснимым. Однако оно вызывало не только удивление, но и уважение. Вдовин понимал: именно такие поступки и позволяют людям оставаться тем, что они есть. И это лишало его уверенности.
Размышлял, перебирал все свои аргументы; искал в них поддержку.
— А что дядя Леня?..
В последний раз Элэл вдруг сказал ему на прощанье: «Видишь, то мне аккуратно моя норма невезенья выдавалась, а то заело что-то там, начали меня обделять по этой части, ну а теперь вот — сразу все отоварили, что причитается…» Вдовин остался; долго еще сидел в палате. Пытался подтрунивать над Элэл — и над собой; но шутки не получались. Разладилось. Трудно стало разговаривать… Нет, это настроение было, это на Элэл непохоже… Вдовин задумался. Сложные отношения, сложные чувства…
Вошла жена, принесла горячее молоко и мед. Сережа приподнялся, Вдовин подложил подушку ему под спину.
Опять — горло. Как бы до осени, до школы справиться с этими ангинами?
Сын послушно глотал мед; запивал молоком, сдувая пенку.
— Мама, а он скоро засахарится?
— Не знаю, — улыбнулась жена.
— А я скоро выздоровлю, и мы его подарим кому-нибудь, ладно?
Когда она вышла, Сережа достал из-под подушки конверт.
— Это мне от Наташи!
Вынул из конверта листок плотной бумаги.
— Знаешь, тети Лялиной Наташи…
Вдовин заглянул в листок. Деревья, домик, солнце; крупно: «Выздоравливай».
Вдовин поднялся, выключил свет, подогнул одеяло в ногах; снова сел возле сына.
— А там не выключай, ладно? А то плохо…
Вдовин провел ладонью по голове сына, еще поправил одеяло.
Уже засопел. В момент — как всегда.
Вдовин откинулся на спинку стула.
Выговорился…
Полегчало.
Это было важной частью его жизни.
Он считал, что и сыну это полезно. Но больше это нужно было Вдовину для себя.
Я вижу его.
В доме тихо, только жена что-то делает на кухне да телевизор включен совсем на малую громкость, какой-то репортаж; Вдовин сидит у кровати сына, откинувшись на спинку стула.
Сумерки, и еще — полоса света из соседней комнаты.
Вижу.
Вот теперь наконец я вижу его.
Вот он ведет руку по своему высокому лбу; у него утомленное лицо, он трет лоб, словно хочет стереть что-то, может, то, что уже успело записаться слишком прочно… Его пальцы на усталом лбу, тени от них и — морщины, как письмена, их линии особенно видны сейчас, при боковом свете от окна, от двери.
Сын стал постепенно центром, вокруг которого концентрировалось все в его жизни.