Яблоко от яблони

Фрагменты дневника

Утро, дрянь на душе, в голове – семь кошек, у которых зубы болят. Самое тяжелое воспоминание о школе – как трудно было вставать. Мне туда не хотелось. Я никогда не мог делать то, чего не хотел или к чему был равнодушен. Никогда не понимал маминого: «А ты через „не могу!“»

Грохнулся в душе – голова, локоть, бедро, разбил хозяйский кофейник из сервиза.

Кадр снят. Осталось два.

Вечером на площадке совсем сплохело – думал, ухожу.

Герман сказал: «Поздно приезжаем на работу – нужно раньше».

И еще: «К счастью картины, мы продлились и можем спокойно снимать до середины июля».

Какая прелесть…

Под моим окошком галдят дети, десятка два трех-, четырехлетних детей в пестрых летних одеждах и кепочках от солнца, они взбегают на зеленый склон и скатываются по нему вниз. Воспитательница беседует с хозяйкой дома, не обращая на них внимания.

Я вспоминаю Лугу, Череменецкое озеро, приехавшего ко мне отца в белой рубашке и как я катился по зеленому склону – счастливые горькие воспоминания.

Вытье собак в ночи сразу напоминает мне, что живу возле кладбища.

Но не вселяет тревоги.

Petrovici, 12 июня 2000 г.

Пекло

Румата бежал за Пампой и кричал. Но Пампа не слышал. Споткнувшись, Румата с размаху полетел в лужу, а когда встал, весь мокрый и в грязи, ворота за Пампой уже закрылись. Румата знал: за воротами рота лучников и они превратят Пампу в ежа.

– Плохо прыгаешь, Лёня, потренируйся!

– Послушайте, в этой амуниции особо не прыгнешь. Давайте наденем пластиковые дубли, план-то общий.

– Никаких дублей не будет, тренируйся.

– Но это невозможно, этого ни один каскадер не сделает.

– А я говорю, Румата прыгнул, и ты прыгай.

Спорить бесполезно.

На огромной лестнице, ведущей к кострам, изнывает от жары массовка в черных суконных рясах. Они должны подниматься с вязанками дров и класть их в костер, но совсем в другом кадре, зачем их вызвали – вообще непонятно.

– Массовке перерыв до вечера, репетирует Леонид Исаакович, все незанятые в репетиции свободны.

Клименко висел на кране, поначалу держа Лёню на крупном плане, Лёня разбегался, кран уходил в сторону и снимал сбоку, как Лёня валится в лужу, потом приближался, Лёня вставал и утирал грязь с лица, глядя на ворота.

Юра Оленников вел репетицию, я записывал видео, после каждого прыжка подбегали с полотенцами костюмеры.

Когда же он сорвется?

Но Леонид Исаакович разбегался и снова прыгал.

Объявили обед, потом еще час Лёня отдыхал. Потом записали еще три дубля – три хороших дубля, между которыми шло полное переодевание. Изгвазданы три костюма, и продолжать съемку уже нельзя.

На площадку пришел Герман:

– А почему массовку отпустили?

– Массовка все отрепетировала, готова к съемкам, но через четверть часа конец смены.

Таким спокойным я его, кажется, прежде не видел.

– Лёня, получилось?

– По-моему, да, – скромно и уверенно сказал Ярмольник.

– Давайте посмотрим.

Герман сел к монитору.

– Лёшка, какой дубль лучший?

– Наверное, третий.

– Давай показывай сначала: Лёнечка, присядь, пожалуйста, вместе посмотрим.

Оленников куда-то ушел, и чехи разбрелись, и Клименко нет, я разве перерыв объявил – что-то не пойму.

– Лёша, не спи, включай.

Пошел дубль, Герман смотрит. Ярмольник курит.

– Так, Лёня, здесь хорошо взглянул, вот и сейчас – хороший кусочек, так, побежал, молодец – точно, прыгнул… прыгнул херово, но это не страшно, потому что…

Никто так и не узнал, почему «это не страшно». Лёня втоптал окурок в грязь и абсолютно ровно сказал:

– Я хорошо прыгнул, Алексей Юрьевич.

– Нет, Лёня, плохо.

– Нет, хорошо.

– А я говорю, – взревел Герман и начал подниматься из кресла, – ты прыгнул херово, чудовищно, уродски, никак…

– Да ни один каскадер… – Ярмольник взял на голос.

– Молчи, блядь, мне про своих каскадеров! Я говорю, ты прыгнул херово, потому что Румата, придурок ты этакий, прыгнул не так, потому что не надо со мной спорить, потому что это мои, – и он несколько раз ударил себя по лбу кулаком, – мои сны, понимаешь! И прыгнул ты херово!