Яблоко от яблони

Мы – многие – не видели друг друга: огромная площадка, кто где. Но у каждого была рация. И все в этот момент были вместе, и всем стало хорошо, очень-очень хорошо. И мне даже не передать, не рассказать, как это было хорошо, – простите!

Великий и ужасный

Расемон

Расемон – фильм Куросавы о том, как один и тот же факт каждый из очевидцев увидел по-разному. Впрочем, прежде это написал Акутагава, а уж как Куросава увидел, так и снял, а мы – как сумели, поняли – каждый по-своему.

Октябрь 2013-го. Привез в Питер Светлане Кармалите фрагменты книги. Звоню с проходной.

– Привет, Лёша Злобин, поднимайся к Вите Извекову, мы тут списки составляем.

– Расстрельные?

– Вот дурак – для московского показа, заходи.

У двери продюсера столкнулись с Лёшей Германом-младшим:

– Привет, Лёша, не задерживай ее, устала.

– Понял, я мигом.

За столом красивый и седой Виктор Михайлович рассматривает афишу, напротив Светлана Игоревна проверяет списки.

На афише крупно:

ТРУДНО БЫТЬ БОГОМ

чуть мельче:

ФИЛЬМ АЛЕКСЕЯ ЮРЬЕВИЧА ГЕРМАНА

Интересно, для чего отчество? Наверное, чтобы не спутали с Лёшей маленьким, чтобы не подумали, будто сын претендует на авторство картины отца, Fidem rectumcue4 – соблюдение исторической правды, так сказать. Как-то еще в Точнике, в самом начале съемок, Герман задерживался на площадку. А все уже было готово – микроэпизод с мужичком в лыковой поддевке под дождем отрепетирован, оставалось только снять. И Юра Оленников, не дождавшись Германа, снял этот кадр. Юра думал: «Мастер приедет, вот мы его порадуем». Но приехала Светлана Игоревна и в три смертельных фразы идущего на таран истребителя дала понять Юре, что кино это снимает только один человек, а Юра, камикадзе, сел не в ту торпеду. Дела давно минувших дней. Но теперь действительно дилемма: Германа нет, а картина не завершена – как быть? С одной стороны, святое дело, завершить великий труд Мастера, с другой стороны – а как? Еще в 2010-м, когда Герман пригласил меня помочь с озвучанием, он признался: «Больше всего боюсь предстоящего сведения…» Сведение, это когда десятки звуковых дорожек фильма – шумы, синхронные реплики, закадровые голоса, всю полифонию огромного полотна – сводят в единую симфонию. Это следующий после монтажа решающий итоговый этап. Мы сидели в его квартире на Кронверкском, я спросил:

– Алексей Юрьевич, а когда вы закончите, можно я под вашим художественным руководством сниму свое кино?

– О чем ты, Лёшка, какое художественное руководство?! Знаешь английскую поговорку: привидение нельзя увидеть вдвоем. Так что либо «свое кино», либо под «художественным руководством».

А еще Юрий Фетинг, стажер Германа, сняв свой дебют, обратился за помощью:

– Алексей Юрьевич, научите меня монтажу.

– Юра, монтажу научить нельзя, как нельзя научить дышать, понимать, высказываться. Монтаж – это ты.

И вот за периодом озвучания предстояло сведение. Представьте симфонический оркестр – все профессионалы, у всех выучены партии, сидят по местам. Но выходит дирижер, и от того, кто именно взмахнет палочкой – Караян или Мравинский, Тосканини или Темирканов, – музыка получится разная.

Герман не успел провести сведение. Перед оставшейся группой единомышленников встала дилемма. На мой взгляд, нерешаемая. Ни отчеством в титрах, ни чем-то иным. Герман картину не закончил. Когда смотришь фильм, это следует помнить.

Извеков поднимает глаза от афиши:

– А вы, Алексей Евгеньевич, теперь в писатели заделались! Лев Толстой вы наш, яснополянский граф-два!

– Чем обязан такой доброжелательности, Виктор Михайлович?

Светлана Игоревна вычитывает список:

– …так, Нежданов, Андреева… Мальчики, вы можете молча ругаться? Мешаете.

Я красноречиво-вопрошающе смотрю на Извекова.

– А не нравится мне то, что вы пишете!

Кармалита отложила листок:

– Это почему же, Витя?

– А не точно все, исторически не соответствует. Если забыл – зачем писать?

– Виктор Михайлович, что-то путано говорите, уж если написал, так значит, не забыл.

– А вы не ерничайте, Алексей! Были-то всего-навсего ассистентом на площадке в одной экспедиции, а поглядишь – будто на вас все вертелось.

– Не в одной, а в двух экспедициях…

– Ну, в двух, не важно. Спросили бы нас, в конце концов, как было в действительности…

– …и еще в павильонах, на дамбе, потом на озвучании – около четырех лет в общей сложности…

– …мы бы вам рассказали, что к чему на самом деле.

Светлана Игоревна бросила листок, встала, одернула пиджак элегантного серого костюма, закурила тонкую сигарету – у нее красивый перстень с зеленым камнем под гарнитур серебряных серег:

– Витя, как было на самом деле, исторически не важно. А Лёшка все хорошо написал.

– Не думаю, Светлана. Еще Пушкин сказал, что алгебру гармонией проверять надо, то есть наоборот.

– Простите, Виктор Михайлович, но это сказал Сальери. Только прежде он музы́ку разъял как труп, а уж после поверил алгеброй гармонию; это – Сальери.

– Нет, Пушкин!

– Нет – Сальери!

– Не ссорьтесь, ребята, вы оба не правы!

Мы с Виктором Михайловичем перестали восхищенно любоваться друг другом и посмотрели на Светлану Игоревну.