Яблоко от яблони

Появился человек в черном балахоне – зачем он здесь в такую жару? И еще один, и еще. Люди в рясах садятся на ступени лестницы, ведущей к кострам. Нет шныряющих повсюду членов съемочной группы, не слышно переговоров по рациям, нет рабочих, эти люди в балахонах на лестнице смотрятся странно и страшно. Иду вниз на площадь.

У кейтеринга все роится и гудит. Оказывается, поступило распоряжение: пока из-за жары принимается решение о продолжении съемок, всех просят находиться на своих рабочих местах. Ну и куда в таких случаях идут русские? А чехи поглядели и тоже пошли. И только массовка в черных рясах пеклась на площадке.

Опившись чаю-кофе, перекурив и все обсудив, плетемся на площадку. Рации включены, ни одна не звучит. А чего ждать? Что Кармалита придет с корзинкой и все расскажет либо выйдет на связь по рации?

Печет страшно. Мы в шортах и майках, кто-то не выдержал и скинул майку, хотя так не принято, когда рядом на площадке шестьдесят человек, одетых в черное сукно. Но Германа нет, поползла анархия.

Интересное, впервые уловленное ощущение. Сколько мы провели часов, когда он даже не появлялся на площадке? Но никогда не было этого чувства – Германа нет.

И нечего делать, ждать – чего? Шла бы работа, не было бы так жарко. И в тишине жара сильней. Рядом прохаживается декоратор с баллоном и спринцовкой – зачем-то брызгает на стену, которая тут же высыхает.

– Дай-ка, дружок, мне эту штуку.

Беру баллон с водой и иду к этим людям на лестнице. Подойдя к нижнему, брызгаю ему на руки. А он, даже не взглянув на меня, влажными руками протирает лицо, брызгаю ему на лицо, потом соседу, потом тому, что ступенькой выше, и следующему. И так иду вверх, направо и налево обрызгиваю прохладной водой их головы.

Кто-то сказал по-русски:

– Спасибо.

А другой повторил.

Ничего лучшего на этой картине я не сделал.

Зашипели рации, и сто двадцать Кармалит объявили:

– В связи с жарой съемочный день отменяется, смена окончена, ждем до завтра.

Значит, не договорились Алексей Юрьевич и Леонид Исаакович. Не договорились.

…А в Точнике мы подружились с медведем. Сидели в яме, снимали сцены арканарских предместий. В углу под мостом мне выделили клетуху для плейбека: три стены, а слева – решетка. Как-то сижу, просматриваю материал и вдруг чувствую, что я здесь не один. Поглядел налево, а там медведь стоит на задних лапах и на меня смотрит.

– Привет, Миша, – говорю.

Медведь молчит, он же чех, по-русски не понимает, наверное. А у меня в карманах, в пластиковых коробочках, мед из кейтеринга. Ну, я палку взял, медом обмазал и сую медведю, он облизал палку, стоит, смотрит. Тогда я взял яблоко, тоже медом вымазал и осторожно ему протягиваю. Съел и смотрит. Тогда я мед в ладонь выдавил и ему под нос. Облизывает Мишка мне ладонь огромным розовым языком. Так у меня появился приятель, и, когда все убегали в кадр, мы пировали.

Неужели Герман был прав:

– Лёшка, меня любить – это не профессия.

Однажды собрались на короткий вечерний кадр снять верховую проскачку Ярмольника по мощеной дороге. Ну, ясное дело, все не так просто: и двух дерущихся в луже донов, мимо которых он скачет, нужно разглядеть, и тени пробегающих воинов по стене на дальнем плане. Одним словом – не задалось. Скачет Лёня, скачет, камера снимает, а Герман все недоволен. Уже и солнце село, сумерки, запахло уходом в ночь – пошло расти раздражение и досада: хотели до вечера освободиться, а тут ночь уже, и она – долгая. В общем, стоим и злимся все, и сотня площадочных раций накаляется общим недовольством – выкрики и шипение. И тут в двадцать третьем дубле, когда и доны дрались как надо в грязной луже, и Румата проскакал – загляденье, почему-то не побежали эти тени в свете костров на дальнем плане. Их должен был художник Сережа Коковкин выпустить по моей команде. Команда была, а теней не было, и я ору ему в рацию:

– Сережа, твою мать, почему?!

И уже приготовился слушать нудные киношные оправдания, что, мол, рацию не услышал или эти чехи нерусские не поняли, что бежать пора.

Но Сережа не стал оправдываться, а спокойно и миролюбиво сказал:

– Лёша, прости меня, пожалуйста.

А он ведь и виноват не был, просто не срослось что-то в кадре – бывает. И знакомы мы уже давно – еще у Сокурова вместе работали, и это «прости» было не извинением, а чем-то бóльшим – доброй дружеской шуткой, сразу тронувшей во мне что-то родное, свое, что не зависит от этих нервов, этих съемок и что так быстро забывается «по запарке» в клещах ложной ответственности. Когда Сережа говорил это «прости», он улыбался.

И я улыбнулся в ответ:

– И ты прости меня, друг!

Тут по рации чей-то голос:

– Ребята, это Никита, костюмер – простите меня, пожалуйста!

– И нас, гримерный цех, тоже простите!

– Алло – это Юдин, реквизитор, – простите меня все.

И уже по-чешски неслись голоса, старательно выговаривавшие это самое хорошее слово.

– Promiňte …

– Простите…

– Простите…

И вдруг нервный голос Светланы Кармалиты:

– Алло, все! Это Кармалита, и я ни в чем не виновата, так что – простите уж!