Яблоко от яблони

Из окон моей спальни открывался вид на горы, а под балконом жизнеутверждающе звенело птичьим хором небольшое сельское кладбище. Обалдев от тихого счастья, я записал в дневнике: «Я живу в раю. Мне очень плохо. Раем не поделиться – оттого грустно. Когда-то на Псковщине в деревне Пундровка я купил домик-развалюху с участком 40 соток. Последний раз перед поступлением в Театралку приехал с мешком картошки, засадил две грядки, переночевал на сеновале с крысами и наутро уехал. Прошло девять лет, наверное, уже бревна на бревне не осталось. Вот бы теперь волшебные Петровицы как-то в чемодане притащить в Россию, развернуть на Псковщине и жить там… Эх, все бы нос Никанора Ивановича да к попе Ивана Кузьмича…»

Любовь Марины Сергеевны ко мне возросла чрезвычайно. Но выразить ее хоть как-то она не имела возможности – я служил Герману и только от него зависел. Марине Сергеевне оставалось лишь вздыхать, впрочем, недолго – случай представился.

А пока что вечером в Раби, в ресторане отеля, Леонид Исаако-вич угощал меня ужином – поздравлял с днем рождения. За столом Юрий Викторович Клименко и Виктор с Ириной – чешские продюсеры.

В другом углу Алексей Юрьевич и Светлана Кармалита провожают ее родителей – Александра Михайловича Борщаговского, отчима Светланы Игоревны, и ее маму.

Они месяц гостили на съемках и полюбились всем. В самые напряженные минуты поглядишь на два кресла у палатки с монитором, на то, как эти старики с нежным вниманием наблюдают наш дурдом, – и сразу на душе теплеет. Ведь при них и Герман и Кармалита – дети, – так забавно! В канун Дня Победы сообща сидели за столом, тогда еще все вместе: Кармалита, Герман, Леонид Исаакович, Юра Оленников, Клименко. Борщаговский рассказывал, как мальчишкой работал в Театре Леся Курбаса, украинского Мейерхольда, расстрелянного в тридцать седьмом на Соловках. Подумать только, уже в следующем тысячелетии в Северной Моравии пить водку «Слезы Сталина» с завлитом Леся Курбаса «безродным космополитом» и диссидентом Борщаговским!

Но теперь мы почему-то за разными столами, понятно – устали друг от друга Леонид Исаакович и Алексей Юрьевич. Борщаговский несет рюмку через зал, подходит к нам:

– Не знаю, какой у вас повод для встречи, да и есть ли он, но, уезжая, хочу всех поблагодарить – было тепло, спасибо, Лёня, Юра, Витя, Ирина… А вам, Алёша, хочу сказать особо: знаете, я вижу вашу душу, постарайтесь сохранить все светлое во чтобы то ни стало, хорошо?

– А мы как раз только что выпили за его день рождения! – поддержал Леонид Исаакович.

– Ну и прекрасно, тогда я – кстати.

Сидели допоздна, разошлись под закрытие. Не помню, как я добрался до Петровиц. На кладбище у всех могил горели свечки. Стучу в окно, зажегся свет, отодвинув занавеску, появилась заспанная Деткина:

– Злобин, в чем дело?

– А ты подумай.

Она продрала глаза и уставилась на меня недоуменно:

– Злобин, ты пьян, что ли? Что за школьная романтика – стучаться в окна по ночам?

– Нет, я немножко трезв и грустен, и хочется тепла.

– А ты уверен?

– Безусловно!

Деткина задумалась, глядя куда-то вдаль, на звезды за моей головой, на кладбище в свечах, и, видимо вспомнив Канта, прошептала:

– Злобин, а тебе не кажется, что это, это, ну как бы тебе сказать, – аморально. Ты хочешь, ты мужчина, я понимаю, но подумай!

– Деткина, я хочу спать, а ты дверь на щеколду заперла, не полезу же я к тебе в окно, тем более что это почему-то аморально. Небо в звездах, кладбище в свечах… че ты тут устраиваешь memento mori, открывай давай!

– Хам! – звякнула дверная щеколда.

Ночью снился пьяный сон. Будто я в Пундровке, где должна быть моя развалюха на берегу речки. Подхожу к участку: стоит красивый дом с палисадником, занавески на окнах, аккуратные яблони с молодыми яблоками, аисты на крыше – красота. Кто-то поселился и живет припеваючи. «А что, – говорю себе, – ты хотел, чтобы все это в руинах истлело? – И хорошо, что живут». Стучу в дверь, открывает красивая женщина и улыбается: «Наконец-то хозяин вернулся – а мы уж заждались!»

Проснулся в слезах.

Наверное, рай – это то, что мы не успели.

Например – сохранить все светлое.