Яблоко от яблони

А ночные смены тяжелы, и нелегко дается освоение нового объекта, тем более в темноте. Уже накопилась усталость первого месяца экспедиции, и бродит по группе энергия раздражения, да и чехи в обиде на Германа – на них никто никогда так не кричал и никто им так не выматывал душу. У ночей в горах есть еще один донимающий фактор – холод ранней весны. Днем в долине цветение и рай, но днем мы спим, а к вечеру встаем и поднимаемся в эту тьму и холод. Точник доснять не успели, значит, экспедиция затянется, и администрация объявила, что будут сокращены суточные, – а это основной заработок, гонорары невелики, уж во всяком случае на порядок меньше, чем у помогающих нам и недовольных нами чехов.

Герман прекрасно знал и чувствовал это настроение: конец первого месяца – всегда упадок, инерция, и это надо пересилить.

Пошла четвертая смена Хельфштина. Кто-то наивно поверил, понадеялся, что снимем за три.

В углу игрового двора открывается маленькая кованая дверь, Герман выходит на площадку. Его первый вопрос:

– Где свиньи?

– Они пока не снимаются, их увели.

– Я вам дам – увели, немедленно приведите, и пусть живут в загоне до конца съемок, и гусей с курами – тоже. Битюга нашли?

Его вопрос заглушает гулкий тяжелый стук: по булыгам в ворота замка идет, подергивая крупом и тряся рыжей гривой в громадных белых пятнах, жеребец.

Его подводят под уздцы, и он ржет, диким глазом косясь на Германа.

– Отлично, запрягайте.

Конюх Мартин что-то говорит по-чешски и не торопится запрягать.

– Что он говорит?

– Говорит, что во дворе не должно быть женщин, у которых… – переводчица замялась, – ну, дни критические, потому что это жеребец, не мерин.

– Ну а я-то при чем? У меня, правда, все дни критические, что еще?

– Его запрягут только перед кадром, а репетировать будет другой тяжеловоз, и то через каждые пятнадцать минут его нужно выпрягать и выхаживать.

– Я ему сейчас дам – выхаживать, это еще что такое!

– Боюсь, что жеребцу вы вряд ли сможете доходчиво донести свои требования.

– Вы тут не шутите!

– А я и не шучу.

– Значит, этот жеребец не будет репетировать?

– Не будет – это в целях безопасности; но он все сделает в кадре как надо.

– Тогда уведите его к чертовой матери и приведите мне такого же, но чтоб репетировал!

– Невозможно, другого такого нет.

Это была лишняя фраза, Герману категорически нельзя говорить слово «невозможно», иначе он бросится всех топтать, не разбирая, у кого дни критические, а у кого нет. И переводчица это знала, но она только переводила, и Мартин это знал, но он тоже только переводил – с конского на людской. А конь этого не знал и знать не хотел.

Герман взревел:

– Витя, Извеков, иди сюда.

Это означает, что сейчас всех казнят и в очередной раз закончится экспедиция.

– Это что еще такое за издевательство, я тебя спрашиваю?! Почему мне приводят коня, который отказывается репетировать?

– Не кричите, пожалуйста, Алексей Юрьевич, – просит переводчица, – животное беспокоится.

– Слушайте, «Гринпис» в юбке, вы мне еще замечания делать будете. Витя, или ты заставишь его репетировать, или я тебя буду снимать вместо него.

– Не кричите, пожалуйста.

– Я сейчас ее убью! Уведите наконец этого жеребца, он вам что – любовник, что вы так за него дрожите?

– Я не за него.

Мартин уже уводит своего красавца, экспедиция в Хельфштине зависает под молотом Германа и серпом обстоятельств.

– Я тебе говорю, Витя, заставь его сниматься.

– Он может сниматься, он репетировать долго не может.

– Если он согласен сниматься, он должен репетировать сколько надо.

– Ну давайте отрепетируем с другим.

– Витька, я сейчас, следуя инстинкту самосохранения, тебя убью, учти, еще слово, и…

Эта фраза тонет в грохоте – по булыгам подворотни ведут на репетицию мерина, такого же огромного, но гнедого и поспокойнее.

– Что будем делать, Алексей Юрьевич? – уныло спрашивает Виктор Михалыч.

– Что? Тебя я убью, как обещал, а этого гнедого – покрасьте, как того.

– Я молчу, – говорит переводчица, – но это невозможно.

Герман на нее даже не взглянул.

– Позовите гримеров, пусть что-нибудь придумают.

Подходит, покуривая тонкую сигарету, мягкая и вальяжная Оля Извекова.

– Оля, – рычит Герман, – его надо загримировать.

– Нет проблем, – и глазом не моргнув, нежно грассирует Оля, – пусть идет в гримерку.

Мартин, держа мерина под уздцы, на всякий случай широко и белозубо улыбается.

– Оля, ты рехнулась? Как он, – Герман тычет в мерина, – пойдет в гримерку?

– Ах, он? – без смущения уточняет Ольга. – Он, насколько я понимаю, реквизит, я дам реквизиторам краски – пусть красят.

– А сама?

– А если он, – Оля нежно смотрит на мерина, – если он меня укусит, кто будет гримировать Ярмольника?

Реквизиторы тут же вспоминают, что красить вообще-то должны декораторы, а сами они могут предложить попону.

– Ну, попону так попону, – нехотя ворчит Герман, – только пусть стоит и репетирует, и не смейте мне говорить, что ему надо гулять или звонить жене по телефону.

Мерина впрягают в телегу и приставляют мальчишку-каскадера в костюме солдата – для страховки.

Стемнело, начали снимать, сняли два дубля, уселись смотреть запись по монитору.