Яблоко от яблони

Каждой клеточкой он чувствовал, что невозможно, немыслимо это место пропустить, потому что оно пиковое, решающее в картине. Румата проходит главное испытание, он знает, что способен повлиять на ситуацию, вмешаться в нее, победить, – и не делает этого. Прежде он вмешивался, по мелочам: кому-то помогал, кого-то запугивал, офицеру у ворот замка даже нос сломал, но прежде было не то. Теперь влияние на ситуацию непременно вступит в противоречие со свободной волей этих инопланетных недолюдков. Расклад очевиден, и надо решиться на страшный выбор – либо проиграть с утаенным главным козырем на руках, либо обречь всех гибели – стать в их глазах богом.

Можно вмешаться, но вмешаться нельзя. В Румате что-то надорвалось. Звук лопнувшей струны Чехова, крик Алёши Карамазова: «Расстрелять!» – когда Иван рассказывает о помещике, затравившем ребенка сворой борзых. Как, в каком жесте или поступке это выражается?

Герман уже дважды всех увольнял и возвращал, трижды во всеуслышание костерил чехов за то, что они чехи, четырежды болел, по три раза на дню собирался улетать в Ленинград, забыв, что такого города больше нет на карте; и все это за одну неделю, которую он пролежал на правом боку, не смыкая глаз, и еще за два дня, которые он пролежал на левом. Рядом стояла рация: площадка вовсю работала, и он это слышал. Оленников репетировал с Леонидом Исааковичем. Репетировал неизвестно что – то, чего еще не придумал Герман. А я командовал разного рода передвижениями, связанными с синхронизацией:

– Так, внимание. Условно внимание! Как бы камера! Как бы начали!

– Как бы костры!

– Проститутки пошли!

– Монах, повернулся!

– Как будто запускайте собачку, пусть как бы ест мертвечину.

– Телега пошла, так, теперь как бы сломалась, осела, хорошо!

Герман все это слышал. Десяток его учеников-стажеров сновали по толпе в триста человек, добиваясь безусловной правды поведения каждого, кого из тысяч лиц выискивали среди чехов, а многих привезли из России – «золотая» массовка, типаж к типажу; и снуют стажеры, и добиваются правды:

– Так, жуй по-настоящему, Ваня, зря мы тебя сюда тащили, что ли?

– Переводчица Лена! Скажите Вацеку, что сморкаться надо только тогда, когда Марек плюнет на спину Зденеку…

Герман все это слышал по рации.

И время от времени он «являлся» нам.

Уже пятый день все готово к репетиции, Юрий Владимирович Оленников зовет Леонида Исааковича по рации. Леонид Исаакович приходит в игровых штанах и белой майке – без мечей, нагрудника, наплечника, перчатки, арбалета, трубки, фляги, кинжала – одним словом, репетиционный костюм Ярмольника на двадцать кг легче съемочного.

Юрий Владимирович и Леонид Исаакович пожимают друг другу руки и начинают репетировать, то есть, повторив текст, обсуждают что-то несущественное, чтобы не повредить уже давно заученному и вбитому в кожу куску роли. Тут по рации вопрос реквизитора, Олега Юдина:

– Юра, мечи и сбрую Ярмольнику нести?

Юрий Владимирович и Леонид Исаакович дружелюбно глядят друг на друга.

– Дай-ка мне рацию, – говорит, улыбаясь, Леонид Исаакович.

Юрий Владимирович охотно отдает свою рацию.

– Алё, Олежка, ты меня слышишь, это Ярмольник говорит.

– Да, слышу, Леонид Исаакович, доброе утро!

– Доброе утро, Олежка, пошел ты на х.. со своими мечами, понял!

– Понял, Леонид Исаакович, но я не вас, я Юрия Владимировича спрашивал, вдруг ему надо для репетиции.

Леонид Исаакович вопросительно взглядывает на Юрия Владимировича:

– Юр, тебе надо, чтоб я с мечами?

– Ну что ты, Лёнечка.

Оба неожиданно переходят на еще более дружелюбное «ты», Ярмольник говорит в рацию:

– Олежка, слышишь, это Ярмольник!

– Да, слышу, Леонид Исаакович!

– Знаешь, что Юрий Владимирович сказал?

– Догадываюсь, Леонид Исаакович.

– Ну вот и молодец.

И в этот момент является Герман. Неуверенно хрюкает рация, он всегда путал, какие кнопки жать:

– Алё, Лёнечка, доброе утро, дорогой.

– Доброе утро, Алексей Юрьевич!

– Будь добр, Лёнечка, дорогой, передай, пожалуйста, если тебе не сложно, рацию Юрию Владимировичу Оленникову, алё, Юра?

– Да, Алексей Юрьевич, доброе утро!

– Юра, пожалуйста, попроси Леонида Исааковича репетировать в полном костюме и с оружием, иначе тело, понимаешь, привыкает к неправде, ладно, дорогой?

– Хорошо, Алексей Юрьевич.

– Спасибо, доброе утро, Олежка Юдин, ты меня слышишь?

– Да, Алексей Юрьевич, конечно, слышу, доброе утро.

– Доброе утро, Олег, неси мечи.

Потом я видел, как Ярмольник прижал Юдина к вагончику и, мне показалось, бил, но сам Олежка утверждал, что мне так только показалось, что просто они уточняли крепления и пряжки, коих множество на костюме, и Лёня с Олегом их все обсудил.

– Выключите рации, все! Все к чертовой матери выключите эти поганые рации, иначе я буду драться лично с каждым, и чехам это тоже переведите! Если он хочет что-то сказать артисту, пусть идет на площадку, а не лежит в номере, мне надоела эта радиорежиссура, поняли!

Ну и что нам было делать? Я объявлял перерыв, Герману отвечал, что Лёня все услышал, а Юра понял. Потом командовал:

– На время перерыва всем переключиться на другую волну!

– На какую?

– На любую.