Яблоко от яблони

– Вдыхай, это не вредно, даже полезно. Только не плачь, сдерживай слезы, старайся не плакать, не смей плакать, еще вдохни нашатыря… так, внимание, камера!

Какая задача может быть конкретнее, чем сдержать слезы, и сразу возникает выразительность в глазах, а секрет простой – нашатырь.

– Дайте Рубанову нашатыря, он все время наигрывает! Володя, так нельзя! Подойди, подними мальчика. Тебе что, поясницу прихватило? Хорошо, только рожи не корчи, давай еще разок, эй, гримеры! Дайте ему нашатыря – видите, у человека поясница болит.

– Алексей Юрьевич, подойдите к монитору.

– Идите в жопу со своим монитором, я буду глазами смотреть.

– И все-таки подойдите, пожалуйста, к монитору…

– Я щас тебе покомандую здесь, где мне быть.

– Ну все равно, надо посмотреть, тут есть вопрос…

– Да что такое?

Герман подходит к плейбеку, смотрит в монитор.

– Внимание, съемка! Аппаратная, мотор! Камера, начали.

Володя Рубанов подходит к мальчику, сгибается и, корчась от боли, берет его на руки, стонет.

Герман тупо смотрит в монитор:

– Боже, какой я мудак! Мы снимаем сапоги крупным планом, а я ему: «Рожи корчишь…» Володя, молодец, очень точно сыграл! Пойди передохни.

Герман подзывает художника по костюмам:

– Катя, есть еще такие сапоги?

– Конечно, Алексей Юрьевич.

– Обуйте каскадера, снимем еще пару дублей.

В перерыв Володя Рубанов лежит на лавочке в костюмерной, я сижу рядышком, курим.

Владимир Рубанов – ученик Музиля, та же школа, что у Германа. Когда меня послали за Урал искать артистов, он руководил Омским ТЮЗом. Потом его сняли – началась счастливая пора: театры передали во владение директорам, канула эпоха главрежей, все стала определять не художественная программа и профессия, а политика и деньги. И в кино – тоже. Так что оказаться на этих съемках стало для Володи большим подспорьем, и в материальном плане, и в моральном, – Герман держал последний форпост главенства режиссуры в кино.

Я тогда много театров повидал – от Перми до Новосибирска, видел, как бедствовали режиссерские и как разбухали директорские. Помню, прилетел в Пермь ближе к ночи, вписался в гостиницу, захожу в номер, открываю тумбочку – а там полный ящик презервативов, и тут же звонок по телефону:

– Поразвлечься с девочками не желаете?

Такими постепенно становились и театры.

А теперь и кино.

Бедные артисты, я их видел сотни. Кто-то срывался в столицы, кто-то уходил из профессии, остальные смирялись под залетными спивающимися режиссерами-очередниками.

С Урала я приехал в Москву на банкет в Мастерскую Петра Фоменко. Там тоже предстояло отбирать актеров. Петр Наумович поднял тост:

– Поздравляю всех со старым Новым годом и днем рождения театра! Три года назад я пришел сюда, в маленький кинотеатр «Киев», шел сеанс, показывали какую-то порнуху. Посидев минут семь, я вскочил и стал мерить шагами пространство зала – будущее зеркало сцены – не терпелось. А зрители пялились на экран, и кто-то крикнул: «Смотри, как дед перевозбудился!» И зал загоготал. Ребятушки, у нас теперь демократия, все решает большинство. Была партократия – и все тоже решало большинство. Я устал, я знаю, что полон сомнений, что каждое решение дается с трудом. А большинству всегда все понятно. Но я знаю, что большинство ничего не решает, большинство – такое говно! Пью за нас, единственных и разных, за неповторимость интонации и исключительное звучание каждого голоса. Держитесь, дорогие мои!

На том банкете я так укирялся, что меня на руках отнесли в квартиру артиста Юры Степанова на Кутузовский проспект, положили, заперли и ушли. Утром просыпаюсь – чужая пустая квартира. На одной стене висит икона Казанская, а на другой – самурайский меч. Внятная альтернатива.

Сидим с Рубановым, курим:

– Володя, а куда после съемок, в ТЮЗ-то уже не вернешься?

– Не вернусь… Куда – скитаться по городам и весям, в конце концов, театр возвращается к своим истокам – кибитки, дороги. «Нас мало избранных, счастливцев праздных, пренебрегающих презренной пользой…» Знаешь, Лёша, Герман прав – малый круг все решает. Нас остались единицы, и кажется, идти уже некуда. Но надо держаться, надо держаться – малым кругом – спасательным малым кругом.

После перерыва обед, а после обеда – конец смены. Кадр снят, тот самый – с дорогой трупов, мальчиком и безголовым монахом.

Album momentum – белое мгновение

Алексей Балабанов показывает фотографии с выбора натуры, из зимнего Суздаля и Ярославля, белые церкви на снегу сквозь опушенные ветви деревьев: «Красота какая – рай!»

«Славься, круглый живот, лядвие с нежной кожей! Белый на белом, как мечта Казимира…» – пишет Бродский о мечте Малевича в «Римских элегиях», где нежная кожа становится снежной благодаря приставке «с».

А у меня перед глазами совмещенный кадр: снег крупными хлопьями медленно падает на Арканар за мостом в Точнике, и медленно движется сквозь снежную пелену белый призрак корабля на Канонерском острове в апреле 96-го года.