Яблоко от яблони

Мы прекрасно знали его работы в фильмах, где плащ и шпага, этикет и ритуал, танец и поклон притягивали зрительскую душу невероятным восторгом подлинного театрального праздника. Кто слышал, как Черноземов читал «Каменного гостя» или монологи Барона из «Скупого рыцаря» или Сальери, тот не забудет этого предельного высказывания, этой ликующей правды театра. При нем как-то исчезал вопрос о системе, основах, методе – он заражал собой однажды и навсегда.

Когда Козинцев снимал «Гамлета», Черноземова позвали в дублеры к Смоктуновскому – Кирилл Николаевич блистательно фехтовал. Всякий раз, пересматривая фильм, я слышу, как Иннокентий Михайлович «влипает» в неожиданную интонацию. Они подружились с Черноземовым, вместе репетировали монологи, и на финальных строках монолога о флейте: «Но играть на мне нельзя!» – я буквально вздрагиваю от узнаваемости.

– Илья, Кирилл Николаевич тяжело болеет, но даже если здоровье позволит, ни за что не пойдет сниматься.

– Почему?

– Был неприятный эпизод на «Молохе».

– Какой эпизод?

– Гитлера играл Леонид Мозговой, Черноземова он считал своим учителем. Шел подготовительный период – пробы грима, подбор актеров, Александр Николаевич…

– Сокуров.

– Да, Сокуров, репетировал с Мозговым слияние.

– Это как?

– Взяли речь Гитлера, снятую Лени Рифеншталь, долго изучали жесты, лающую ритмику фраз, акценты – он был еще тем артистом.

– Мозговой?

– Нет, Гитлер, а нам нужно было повторить. Мы заперлись в группе, поставили два монитора, один перед Леонидом Павловичем, другой передо мной, – и пошли «снимать» гитлеровскую манеру, знаешь, что поразило? Активная артикуляция и совершенно неподвижный лоб, он не хмурил брови, не морщился: застывшая верхняя часть лица, глаза неподвижны, а руки машут, и рот распахивается в крике – потрясающее воздействие, гипнотизирует. Потом Геббельса посмотрели – то же самое. И вот уже все роли распределили, эскизы утвердили, декорации строить начали, уже съездили в Альпы в Кельштайнхауз и сняли заявочные планы. Но не было решения по одному персонажу. Помнишь: к Гитлеру приходит священник просить за сына, чтобы не отправили в Сталинград…

– Да, Шведерский его играл в таком рембрандтовском освещении.

– Это потом, сначала играл Черноземов.

– Не понял?

– Когда перебрали все кандидатуры и уже головы сломали, Леонид Павлович предложил Черноземова. «Блестящая идея, – сказала Татьяна Комарова, ассистент по актерам, – он и мой учитель, как самой в голову не пришло?» «Точно», – поддакнул режиссер Сергей Ражук. «Золотое предложение, – прошептал Сокуров, – а сможет? Не старый, здоровье позволит? Большой монолог на немецком языке? Лёша Злобин, съездите, пожалуйста, к Кириллу Николаевичу, поговорите с ним – это была бы большая честь для нас».

Я взял камеру, поехал в театралку. Май, жара, тополиный пух. Черноземов у себя на кафедре пил чай. Расспросил о съемках, полистал текст на русском, взял немецкий – учить. «Не беспокойтесь, Кирилл Николаевич, – там замечательная переводчица, она поможет».

Через день я заехал за ним на Гороховую, помчали на «Ленфильм». Как только они с Сокуровым встретились, Кирилл сразу стал рассказывать свое представление о роли, блистательно, как всегда. Сокуров слушал, потом жал руку, благодарил, а когда Кирилл Николаевич ушел, сказал: «Какая самоуверенная банальность».

Мы оторопели. Позже, в съемках, я понял: при Сокурове не надо говорить. Монолог Кирилла был режиссерский. Сокуров с артистами работал интуитивно – тихо и проникновенно заборматывал их. Можно не задумываться над смыслом сказанного, важна сама завороженность, включенность в его бормочущую интонацию. И вдруг эти искрометные определения, бурлеск анализа, восторг слушателей. Черноземов волновался, он «бился за роль», предлагая свое понимание, а биться не надо было, и свое понимание было ни к чему – с Сокуровым не обсуждают, Сокуровым заслушиваются.

Если бы Кирилл Николаевич сказал два слова: «Вы гений» – и больше не проронил ни звука, реакция, вероятно, была бы другой: «Какой тонкий, какой глубокий человек».

Я это видел не раз.

Сокуров кропотлив, интуитивен, я не раз удивлялся его догадкам, но Герман мне ближе, ему нужен весь человек, какой он есть, с потрохами. И если оба живут в своем уникальном мире, я выбираю тот, которому я небезразличен. Герман создает среду, где живет сам. Сокуров мажет фон. И для него все – фон: и декорация, и музыка, и шумы, и актер… И на фоне этом он сам – с подчас гениальной догадкой и каким-то случайным, будто оброненным юмором.

– Это все?

– Нет, не все. Сокуров Черноземова утвердил.

– Неужели?