Яблоко от яблони

Лёня бился в сетях и что-то кричал, Герман тоже, оба грозили друг другу мордобоем. Ярмольник показывал кулак в щетинистой боевой перчатке, а Герман в ответ сгибал мизинец, мол, имели мы в виду таких страшных! Однако к связанному Ярмольнику не приближался – еще пнет, чего доброго, сапоги-то в шпорах и с каблука, и с носка.

И вдруг Герман сказал:

– Стоп!

Оглушающая тишина. Леонид Исаакович замер, глаза его напряженно сузились…

– А вот теперь действительно «стоп», – повторил Герман. – Снято!

– Сволочь какая, – сдавленно выдохнул Ярмольник.

– Прости, Лёнечка, я помогал тебе как мог. Это же лучше, чем если бы все ушли, а тебя оставили. Эй, группа, – басит Герман, – развяжите артиста!

Но это – много спустя, когда нелепо сошел с дистанции Саша Лыков, коротко отпробовались Константин Хабенский и Антон Адасинский, рок-музыкант Женя Федоров, Леонид Тимцуник, – многие потом ушли на другие роли. Ярмольник, повторяю, вообще не должен был участвовать в картине. Из проб Лыкова уже можно было собрать полноценный фильм, но Саша подписал с кем-то параллельный контракт на главную роль в многосерийном проекте. Герман узнал, Саша опомнился и с бешеными неустойками расторг контракт. Но поздно – про него забыли. И стали искать новых кандидатов на роль Руматы.

– Это еще что, вот когда Гурченко приходилось заводить на «Двадцати днях без войны»! У Люськи все ненастоящее: руки отстегиваются, грудь на липучках, глаза нарисованы, парик, вставные зубы; и при этом маниакальное внимание к своей внешности. Нужно в кадр идти, а она пустая, вялая – как снимать? Я к ней подхожу при всей группе: «Людка! Что-то ты выглядишь ужасно… праздники у тебя, что ли? Какую съемку уже срываешь… Уж не позвонить ли Нинке Руслановой, может, она за тебя снимется?!» Гурченко приходит в бешенство, и я тут же командую: «Камера!»

Когда Аркадий Левин приехал на пробы, то даже встречавший его водитель восхищенно сказал: «Вот настоящий Дон Румата!»

Обычно шоферá в кино стоят возле палатки с буфетом: курят, плюют, матерятся. Бычки непременно эффектным щелчком посылают куда-то в сугроб перед собой, хотя рядом стоит урна. Герман как-то пошутил: «На месте, где только что чесали языками русские, непременно остается лужа плевков, утыканная бычками и присыпанная семечной шелухой». Но наши водители не такие – все как один прочитали повесть Стругацких, следили за сценарными изменениями, сопереживали процессу и даже устроили тотализатор «кого утвердят на роль».

Поэтому, когда из машины, сильно пригнувшись, вышел Аркадий Левин – рост под два метра, стройный, с длинными вьющимися волосами, с добрым и умным лицом, сразу располагающий к себе (внутренне свободный – это ощущалось при первом взгляде на него), – тотализатора не случилось.

Пробовался он блестяще, сцену за сценой – со всеми основными партнерами. На первой пробе, обвешанный оружием, в железном нагруднике, когтистой перчатке (все настоящее, общий вес около двадцати кг), Аркадий слегка подустал и попросил помрежа принести чай с бутербродом. Помреж почему-то исчез и больше не появился, тогда Аркадий попросил о том же гримера, исчезли гримеры, потом костюмеры, реквизиторы.

Герман запрещал кормить артистов на пробах: «Чтоб глаза тухлыми не были!» Он и сам сутками ничего не ел. Но молодой и здоровый Аркадий Левин об этом знать не знал и недоумевал, куда все исчезают. Группа изрядно поубавилась, даже часть рабочих сбежала, снимали одиннадцатый дубль:

– Внимание, приготовились!

– Секундочку, – сказал Аркадий.

– Что случилось, текст забыл? Помреж, повторите с артистом текст!

– Помреж ушел.

– Гримеры, артист устал, дайте ему нашатырь!

– Гримеров тоже нет, и костюмеров.

Алексей Юрьевич выглянул из-за монитора и оглядел опустевшую площадку:

– В чем дело?

– Если мне сейчас не дадут бутерброд, я немедленно умру, и некому будет унести меня. Все разбежались, они вас боятся – дайте же мне поесть!

Герман развел руками, Аркаше принесли два огромных бутерброда и чай.

Это, по-моему, был единственный случай, когда Алексей Юрьевич уступил.

Константин Хабенский приехал на студию на метро. Это был довольно короткий промежуток в биографии артиста между «Сатириконом» и МХАТом. Вернувшись в родной Питер, он сыграл «Калигулу», чтобы вскоре, подобно Калигуле, на белом коне взять Москву.

Мы были знакомы с института, где в спектакле «В ожидании Годо» заявила о себе яркая актерская четверка: Константин Хабенский, Михаил Трухин, Андрей Зибров, Михаил Пореченков. Худрук Театра Ленсовета сразу пригласил их в труппу, а заодно и спектакль взял в репертуар. Костя начал репетировать «Калигулу», параллельно я пригласил его в карнавальный фольклорный спектакль-мюзикл. И вдруг Хабенский уехал в Москву к Райкину. Это казалось страшной глупостью: из ведущих артистов Питера идти в театр одного актера к Константину Аркадьевичу – зачем? Более того, театр жесток, такие вещи не прощаются, никто не позовет обратно. Но случилось чудо.

Мы сидели на досках за павильоном, я достал папиросу:

– Дай и мне, Лёш, вспомню институт… Ты по-прежнему «Беломор» куришь?