Яблоко от яблони

Уже прошарены рынки, вокзалы, курилки библиотек, в которых каких только лиц не встретишь, клиники умалишенных, интернаты даунов, прочесаны театральные труппы, перетрушены-переспрошены все знакомые. Еще до нас германовские стажеры объездили театры Поволжья, Прибалтики и Центральной России – десятки типажей в костюмах и гриме заполнили стенку режиссерской комнаты, сотни осели в картотеке, тысячи – на видеокассетах, а ему все мало. Мы не представляли, с какой густотой пойдет этот материал в картину. Готовилась экспедиция в Сибирь, ассистенты слали материал из Москвы, а мы ломали головы, перебирая, кого еще можно зацепить в Питере.

– А что сейчас делает Кирилл Черноземов, жив ли? – спросил Илья.

Казалось, уже полностью девальвировала питерская «театральная легенда», иссяк ее «золотой запас». Стерлись имена, при упоминании которых мгновенно вспыхивала мысль о недосягаемой артистической планке. Безвременье сыграло на понижение, всеобщая демократизация обернулась пошлостью, отказалась от театральной элитарности. Но если «культура» подразумевает культ, то скучен и страшен культ бессодержательного. Созвездия поблекли, засверкала в обманных лучах искусственная мишура. Удел самодеятельности – поделки, воцарившейся самодеятельности – подделки. Газеты и журналы по инерции жевали превосходные прилагательные «великий», «несравненный», «знаменитый», но эти определения были уже инструментами рекламы, зазывными криками, а не бескорыстным возвышающим поклонением. Ушли Товстоногов, Стржельчик, Лебедев, Борисов, Смоктуновский – из великого БДТ. Ушли Симонов, Толубеев, Меркурьев, Черкасов, Вивьен, Музиль – из великой Александринки. Оставив заглавное «К» на Театре Комедии, ушел Николай Акимов. Плеяда знаменитых педагогов пронеслась на выход мимо зашторенного парадного зеркала вестибюля ЛГИТМиКа, после чего институт переименовали в Академию театрального искусства. Ушли легендарные драматурги, завлиты, теоретики театра. Осиротевшая театральная моль под прощальные аплодисменты роем покинула пыльный бархат кулис и рассеялась по антикварным лавкам.

Словом, Время – ушло.

Можно закрыть глаза и прислушаться – никого. Только где-то у перекрестка Белинского и Моховой чья-то шаркающая походка. Идет, ссутулившись, в потрепанном тяжелом пальто с поднятым каракулевым воротником, в нахлобученной на лоб кроличьей шапке диккенсоновский персонаж в очках, на разношенных ботинках калоши, в руке сетка-авоська с газетой и книгами. Останавливается у глазной больницы перед стендом, долго близоруко рассматривает афиши, к нему подходят два милиционера, они приняли его за бомжа: «Документы предъявляем, паспорт, прописку – живо!» Он неспешно шарит по карманам, достает потерявшие цвет корочки, менты читают: «Черноземов, Кирилл Николаевич – профессор Санкт-Петербургской консерватории». Он шаркает дальше, открывает тяжелую дверь Театралки. За его спиной заносит ранним снегом парный памятник «Недоумение» – в милицейской форме, с широко раскрытыми глазами, полными пустоты.

Человек-театр, живая легенда, чудак и гений в своих неизменных калошах, с авоськой, штаны на подтяжках, пиджак с расползшимся на спине швом, светлая рубаха коси́т – рассеянные пуговицы ошиблись петлями; сутуловатый, с надсаженным сиплым, но сильным голосом – преподаватель сцендвижения. Его называли с большой буквы – Профессор, Мастер, Учитель. Повезло тем, кто успел у него поучиться, мне повезло еще больше – он дружил с отцом, был близок с кругом его учеников, моих старших друзей. Выдающаяся внешность, мощное мужское обаяние, искрометный интеллектуальный (умный) юмор. Он знал высокую силу шутовства и был человеком не нашей, а прошедшей, грандиозной эпохи, он сам был эпохой.

Пластическая сторона театра, минуя мутные фильтры его психологизации и ложного реализма, сохранила главный театральный ген – ген Мима, Лицедея, Шута (в шекспировом, трагическом смысле). В истощенных клетках исторической памяти как-то удержалась тайна театра – у его истоков стояли жрецы. Вот его суть, а уж потом все слова, написанные авторами всех времен и народов – от Эсхила до Софронова. Кирилл Николаевич знал цену смеху и знал его природу. Однажды в умной телепередаче с академиком Панченко говорили о смеховой культуре средневековья и русском юродстве. На встречу в качестве достойного слушателя пригласили Кирилла Черноземова. Панченко был ученый слова, текста, идеи, а Черноземов – мастер тела, действия, акта. Увлекательный диалог быстро перерос в монолог – Александр Михайлович испытующе внимал тому, что не говорил, а творил Черноземов, державший в своих огромных ладонях ткань, вещество, трепещущую материю поднятой темы.