Яблоко от яблони

– Вадим Сергеевич… Он был странным режиссером – режиссером-философом. Поставил комедию в Театре Комедии. Я посмотрел, прихожу к нему и говорю: «Все хорошо, Вадим Сергеевич, но почему никто не смеется? Ни разу, ни одного смешка?» И знаете, что он ответил? «А мне и не нужно, чтобы здесь смеялись, главное – чтобы поняли, что это смешно». Во как. Очень умный режиссер. Ну давайте, хорошие, до завтра!

– До завтра, Хороший.

А Вадим Сергеевич как-то сказал, что в истории театра он знает двух режиссеров, мастеров гениального показа, которые в работе с артистом могут бесконечно разнообразно «тиражировать себя», – Всеволод Мейерхольд и Петр Фоменко.

Приезжаем домой, запись на автоответчике: «Майя Андреевна болеет. Сварил картошки в мундире. Нашей, грязной, а не лысой какой… Достал огурчики, селедочку. И выпил за вас. Пока-пока».

Утром хоронили отца Карена Бадалова. Сам Карен на один день прилетел из Франции проститься. Петр Наумович ездил встречать его в аэропорт и все время рядом с ним был, потом провожал. Карен улетел играть спектакли. Хоронили без него: ребята актеры, кто не на гастролях, – все пришли.

Петр Наумович поехал к врачу, от водителя отказался. По дороге стало плохо, упал, подвернул ногу.

– Что ж вы Сашу не попросили вас отвезти?

– Ему еще артистов встречать. Да и на метро хотел прокатиться. Репетируйте без меня.

Репетируем, но как-то мало счастья – какой-то лучше или хуже затверженный урок. Взорвать бы все нарепетированное, найти главное! Репетиции должны быть веселыми, яркими, в каждой обязательно должно быть «без чего никак!», иначе разойдемся по домам, не узнав, зачем был этот день.

Была невеселая репетиция – набивали руку, отрабатывали пассажи. Соединяли в сложном рисунке Фомы жест со смыслом, текстом и действием. Но идет нарывами, не рождается, а натаскивается, репетируется в прямом смысле слова.

Людмила Васильевна… у нее в этом спектакле, по-моему, одна тема – не разочаровать Петра Наумовича. Показываю – не смотрит, говорю – не слушает. Как же ее обмануть?

Ночью едем с Ирой в Питер – навестить маму.

Возвращаемся через два дня в шесть утра. Не давал спать пьяный попутчик, дома соскучившиеся коты беспрерывно орут, и только заснул – звонит телефон. Ира хватает трубку: «Лёша, тебя мама, я ее не узнала, извинись за меня».

– Да!

– Вы что, спите, что ли?

– Ну конечно, спим, мы в шесть утра приехали!

– Откуда?

– Ты что, мама, обалдела? Из Петербурга, разумеется!

– Это не мама – это Максакова Люда. Когда репетиция?

Ира потом уснуть не могла от хохота.

Максакова приезжает позже и просит отпустить раньше – ей предстоит вручать Ульянову Премию Станиславского. Вечером смотрим репортаж – очень красивая и эффектная наша Людмила Васильевна.

– В двадцатые годы женщины любили скрипачей. Понятное дело: все оголтело строили коммунизм, а скрипачи – они же на скрипках играли. Я тоже учился на скрипке, но был троечником. Вообще-то, не люблю отличников: до пятого класса это хорошо, но потом надо резко менять ценности. И во МХАТе мы с корешем моим, Сашей Косолаповым, были изгоями на курсе – пили, дебоширили. Но Саша, хоть и пил, был красив и обеспечен, он был надежный изгой; я же – абсолютно безнадежный. «Малахольный», – Варюша-нянечка говорила. «Малохольный…» – хорошее слово. А к старости стал меланхольный.

Приехал Фома – смысл вернулся. Как мы ждали его с гастролей! Он позвонил: «Буду через час». Мы делаем два прогона, идем обедать – все, кроме Людмилы Васильевны. Она проверяет свой реквизит, надевает костюм и шляпу с перьями, красит лицо, садится, ждет. Через два часа приходит Петр Наумович – она сидит в репзале в уголке на стуле. Ира, проходя мимо, даже не заметила ее: как мышка, тихая, в полной боевой готовности. Фома еще минут сорок в кабинете что-то нам рассказывает, шутим, смеемся – а она все ждет.

Пошли в прогон. Фоменко останавливает через две минуты и начинает все править-изменять-фантазировать. Горячий, веселый – счастье.

– Людочка, ты не сомневайся – наша любовь вечная, потому что бестелесная. Но прошу тебя, репризы не выдавай до генералки, храни ее свежесть и живи этой тайной в рутине репетиций.

Людмила Васильевна отдается по полной. Мгновенно пробует сложные пластические пассажи и все шепчет: «Гений, он гений».

Заканчивается прогон, в зал заглядывает Наташа Курдюбова, она привезла из Литвы со съемок копченого угря. Идем в кабинет, Петр Наумович открывает заветный шкафчик – хлопнуть по рюмке.

– Как ненавидели друг друга Подгорный и Равенских! Однажды на гастролях их решили помирить. К Равенских пришел Калужский: «Борис, к тебе сегодня зайдет Подгорный мириться и просить прощения, – ты уж прими его по-человечески и прости». «Ну ладно, – пробурчал Равенских, – пусть приходит». Накрыл стол: бутылка, пара рюмок, легкая закуска. Надел пиджак. Стук в дверь: «Да, да!» Заходит Подгорный. Только вошел и сразу с порога: «Нет, не могу! Ну ведь говно же, говно!» – И вылетел пробкой из номера Равенских. Так и не помирились. А оба были достойные люди…