Яблоко от яблони

А ты сейчас, как Новодворская, опасно обаятельна! Та мечтает о тюрьме и ссылке, и громко мечтает! А ты должна звучать тихо-тихо, как гул магмы под земной корой перед землетрясением. Дирижер Иванов во время репетиции долго бился с единственным русским в своем оркестре – с трубачом: «Еще раз! Еще! Еще раз давай! Молодец, а теперь – с евреями!» И оркестр грянул. Давай, Людочка, найдем это жемчужно-говенное зерно.

Людмила Васильевна, тяжело вздохнув, начинает еще раз:

– Нет на свете ничего более похожего на ад…

Фоменко швыряет об стол очки, тут же надевает их, хватает пьесу:

– Что за беда – у меня очки видеть перестали!

А из очков стекла выпали и улетели под стол. Максакова тут же наклонилась и уронила свои очки. Рядом сидит Володя Муат, как ни в чем не бывало, задумался.

– Сиди, Люда, я сам! – Петр Наумович полез под стол.

Муат наклонился, мигом достал очки и выпавшие стекла. Но Фоменко уже под столом:

– А мне, господа, под столом даже лучше и интереснее. Алексей Евгеньевич, полезайте сюда с экземпляром!

Я полез.

– Полежим тут, ну их. Репетируйте, господа, прошу вас!

И Людмила Васильевна с Максом принялись читать пьесу, уже без остановок, только время от времени Фоменко стучал снизу в столешницу:

– Алё, Максакова? Вы фальшивите!

Потом заслушался и прошептал:

– В чем залог неповторимости в театре? В том, что самый затрепанный артист все равно делает по-своему.

После репетиции отправляет меня к заболевшему Ивану Иванычу. В том же городе, где я ставил дипломный спектакль, у него был театр – закрыли. Иван Иваныч всей семьей перебрался в Москву. В Мастерской режиссеры друг друга на «Вы» называют и по именам-отчествам. Фома приучил к такой шутливой дружеской манере. Иван Иваныч ассистирует на «Трех сестрах». Артисты – уважительно: «Иван Иваныч, Иван Иваныч…» А Фома поддразнивает: «Иван Иваныч, снимай портки на ночь…» Труппа уехала на гастроли, а он заболел. Я беру ворох лекарств от Петра Наумовича, яблоки из деревни Абакумово – от Майи Андреевны, его супруги, пьесу и деньги на жизнь. Мне дается пара купюр – купить водки. А на конверте альтернативный рецепт, в случае если официальные медсредства будут недостаточно эффективны: «Мой рецепт: водка – 0,5, огурчик соленый, квашеная капуста, картошка горячая в мундире. Выпить и закусить, лечь спать и по возможности проснуться. Если проснуться удастся, то выпить и закусить снова и лечь спать опять».

У Иван Иваныча в Москве такой же дом, как был у меня в Энске, где я ставил диплом, и тоже не работает звонок.

Еще через неделю читки выходим из кабинета в зал. Петр Наумович все же поедет на финальную декаду гастролей, поэтому надо спешить набросать эскиз первой части спектакля. Все из подбора – никаких затрат на декорации, костюмы, реквизит. Притаскиваем широкое кресло из кабинета, к нему пришиваем карманы для вороха газет, рядом кресло-качалка из «Месяца в деревне» – это будет территория мамаши Сальваторе, которую посещает Грасиела перед смертью папаши-маркиза: «Семейство Харайс Делавера – знатный род с его гинекологическим древом».

Мамашу изображает кукла – то ли крыса, то ли лиса в черно-серебряном парчовом платье, кем-то когда-то подаренная Петру Наумовичу. Кукле вручается огромный веер из белых перьев, благоухающий духами Людмилы Васильевны. Из декорационного цеха прикатывается старинный шкаф – дверцы спереди, дверцы сзади, его можно пройти насквозь или незаметно спрятаться в нем, к шкафу крепится лестница, по ней будет взбираться Степа Пьянков, изображать пастора, венчающего Грасиелу и Сальваторе. Степа выучил псевдолатинскую абракадабру, надерганную из итальянского молитвенника.

– Котик маленький, помоги притащить костюмы из машины, – зовет Людмила Васильевна почти двухметрового Макса Литовченко. Они притаскивают полтора десятка пакетов, мешков, шляпных коробок, сумочек и огромную шкатулку с бижутерией.

Володя Муат устанавливает режиссерский столик, рядом обустраивает место для себя – с музыкальным центром и дисками, – он натащил кучу музыки, Петру Наумовичу может понадобиться все, что угодно.

Слева от режиссерского – еще два стола: мой – фиксировать партитуру и мизансцены, и стол Риты – подруга Людмилы Васильевны работает исключительно с ее экземпляром, а после репетиций помогает ей закрепить пройденное.

Открываются ставни световой рубки – на все игровые точки уже приблизительно наведен свет.

Приходит Фоменко:

– Есть три люстры от спектакля «Варвары». «Варвары» сгинули в плотных слоях атмосферы, а люстры остались. Будем делать декорацию из останков! Судя по тому, какое количество дорогого барахла натащено в зал, Людочка здесь – почему же я ее не вижу?

Крик из-за шкафа:

– Я приготовила вариант начала, Петр Наумович, смотрите! Степа, вывози!

Степа выкатывает сварную металлоконструкцию – костюмерное вешало. Между платьев, шуб, плащей, как спутанная добыча охотника, болтается Людмила Васильевна и истошно вопит:

– Как ты сказал? «Нет на свете ничего более похожего на ад, чем счастливый брак?»