Яблоко от яблони

В кабинете-библиотеке померла золотая рыбка. Ее сожрали меченосцы. Они уже давно ее донимали, потому что их нужно кормить мотылем – живой пищей. И еще – у них разный температурный режим, меченосцы живут в более прохладной воде, а золотая рыбка в холоде вянет, делается беззащитной.

Петр Наумович пришел с утра усталый, я показывал ему свой фильм «Этюды про Васю»:

– Лёша, у тебя снег везде одинаково скрипит. Где герой говорит невнятно – хорошо, а где внятно – слышна актерская подача, есть места, где он высказывается весь, не остается загадки… Но в целом удачно, хочется еще.

Пришла Лиля, достала рыбку из аквариума:

– Смотрите, сдохла! Петр Наумович, что-то вы бледный…

– Оставьте меня с вашей опекой, дорогие мои, – какое-то задушевное безразличие!

Мы вышли из кабинета, он хотел поговорить с глазу на глаз, в руках – конверт:

– У тебя сейчас стесненное положение. Я хочу, чтобы вы с Ириной съездили в Питер, погуляли, порадовались. Не возьмешь деньги, я их сожгу. Пропить-то мы все равно не можем – мне нельзя пока.

– Петр Наумович, а вы бы взяли на моем месте?

– Конечно, взял бы… Но мне ничего не надо.

Объявление в метро: «В случае внезапной остановки эскалатора выполняйте требования, поступающие по радиотрансляции…» А в случае внезапной остановки сердца? Какие требования?

Накануне он позвонил:

– Что ты делаешь вечером? – и сам ответил: – Всё.

Теперь возникли умные слова: пароксизм, фибрилляция… Приехала первая реанимация и ничего не смогла – он без сознания, боятся, до больницы не довезут. Вызвали вторую – усиленную. Те были лучше оснащены – вытащили Петра Наумовича, отвезли в клинику.

Сутки в реанимации. Потом перевели в обычную палату – отдельную, с телефоном.

Еще недавно он переживал: при смерти Алексей Николаев, музыкант, друг юности. Он навещал его и в дни наших показов, беспокоился, боялся не застать. А как после реанимации пришел в себя, первое, что сказал: «Алёша умер». Так и было. Никто еще не знал об этом, вдова никому не успела сообщить.

Иду по Кутузовскому – все в новогодних огнях, – прихлебываю коньяк из фляжки. Кутузовский шумит восемью полосами оживленного транспортного потока. Захожу во двор театра. Эркер в три окна – кабинет Фомы. Там Лиля сидит, с кем-то говорит по телефону, соседняя комната – режуправление: Муат за компьютером составляет расписание. Гримерка, подвальные окна буфета, зрительский гардероб…

А я как мальчишка, чья душа прилетела сюда на предновогоднюю прогулку и как будто не знает еще, что свяжет ее с этим местом.

К Фоме не проникнуть. О посещении в больнице нет и речи, телефон не дают, опять же чтобы его не беспокоить.

Когда он осенью из больницы вышел, упрекал: «Что же не навестил, Алёша?» – «Так ведь не пускали!» – «Да ладно вам – не пускали…» Ира включила новогодний телевизор, а там – его поздравление. «Что ж, мы даже открытку ему не отвезем?» И обдало тоской. Я позвонил Лиле, попросил телефон в больнице.

И сразу стало горько, что не позвонил прежде – вчера, час назад.

Хороший называл меня Алёшей, называл Ирину – Иринушкой, говорил, что любит, что соскучился, что сердце болит.

Сердце многоинфарктное, рваное, большое сердце Петра Наумовича…

На перроне перед отъездом в Питер, но это от ветра, слезились глаза.

Максакова, Фоменко, Маркес. Страницы напряженного счастья – как гениальна жизнь!

Иногда невольно думаю: «Сейчас бы он сказал…» – и мгновение наполняется его присутствием. Может возникнуть ощущение, что Фоменко непрерывно говорил, – это не так. В первую очередь он гениально слушал: «Играй партнера! Самое сложное, интересное и талантливое действие – восприятие! Слушай, и тебя услышат».

Страницы афоризмов – вспышки, искры, пойманные в репетициях, телефонных разговорах, коротких встречах, собранные на полях режиссерских партитур. Но вообразите, что слова эти сказаны при вас, для вас, вам.

– Алёша, знаешь, штаны нечаянной радости – надел в кои-то веки и неожиданно нашел в кармане трешку. Но для этого нужно, чтобы была хотя бы пара штанов. А мне уже ничего не нужно. Рою старые фотографии, там Ирина – Кранах, божественно. Вспоминаю Черную речку, сейчас бы туда. Как все было хорошо, да черный ворон крылом все смешал. Этот театр, будь он неладен, не хочу, не могу уже, ведь без него так все было хорошо. И никакой опыт не учит ничему, кроме того, что его нужно помнить и не очень доверять. Я как старый еврей в тюрьме на последнем году срока: не может уже, кончилось терпение. Сидит на нарах: снимет рубашку, потом наденет, снимет и снова наденет – часами одно и то же. А почему? Рубашку с утра надел – новый день, и лицо светится счастливой надеждой. И срок идет быстрее, дни за днями мелькают. Только рубашка ветхая, вся в дырах. Но там, на свободе, он новую наденет. И снимать уже не станет.

Почему перед ушедшими чувство вины? Недодал.

В апреле 2004-го умер Кирилл Черноземов. Я с кинопроб поехал в Мастерскую. Только закончилась репетиция. Сели на пять минут поговорить-помолчать о Кирилле Николаевиче: «Бывает долгожданная смерть… Когда болеешь и ждешь освобождения», – сказал Петр Наумович.