«Я» значит «Ястреб»

Я села оглушенная. Солнечный свет из окна. Что-то происходило: одно, другое. До боли прекрасное пение хора. Молитвы каноника. Траурные речи, в которых превозносилось папино профессиональное мастерство. Аластер Кемпбелл вышел к кафедре и прочел стихотворение Вордсворта «Сонет, написанный на Вестминстерском мосту», предварив его небольшой речью, в которой он особенно подчеркнул, что мой отец был «хорошим человеком». Это меня сломало. Я не ожидала такого. Именно такого. Все пели псалом «Иерусалим», и я заставляла себя раскрывать рот, но ничего не могла выдавить, кроме обрывочного шепота. Потом, когда мы уже стояли во дворе под деревьями, ко мне приблизился молоденький паренек в лиловом вязаном джемпере, с запотевшими очками на носу и, ужасно волнуясь, сказал: «Вы меня не знаете. Я тут ни с кем не знаком. Одни знаменитости. Но я хочу сказать, что… знаете… я сам теперь фотограф. Работаю, зарабатываю. Я переехал в Лондон, чтобы стать фотографом, хотя толком не понимал, за что взялся. И однажды, когда я фотографировал по работе, мы встретились с вашим отцом и разговорились. Он дал мне столько дельных советов. Очень помог. Его никто не заставлял, он сам. Просто спас меня. Он был потрясающий…» Парень не знал, как закончить, и, смутившись, замолк. Я шагнула к нему и обняла, потому что у меня тоже не было слов. Подходили еще люди и говорили о папе. Собралась вся «старая гвардия», фотографы шестидесятых. Наконец я смогла посмотреть на авторов, чьи имена мне так часто случалось видеть в подписях под фотографиями. Они сказали, что им понравился мой рассказ. Им приятно было услышать, что отец – прирожденный журналист. Что мальчик в коротких штанишках уже тогда ничуть не отличался от человека, которого они знали, человека, который всегда сделает снимок, всегда вырвет свою историю из пасти неудачи.

После церкви поминки продолжились в Пресс-клубе. Выпивали. Наливали снова и снова. Люди становились все более общительными, спешили рассказать мне каждый свое. Чем больше они пили, тем путаннее звучали их рассказы, а объятия и поцелуи не всегда достигали цели.

– Еще рюмочку? – спросил меня один газетчик.

– Что-нибудь безалкогольное, – попросила я.

Он ушел и вернулся с огромным бокалом вина.

– Э-э, мне хотелось бы чего-нибудь безалкогольного, – в замешательстве повторила я.

– Я вам и принес. Разве это алкоголь?

Я уходила с поющим сердцем. Мне казалось, что наша семья увеличилась человек на двести и что все будет хорошо. «Да благослови тебя Бог, отец! – думала я. – Я всегда считала, что ты человек-легенда, а теперь знаю, что так оно и есть».

В поезде по дороге домой я все время думала о папе и о той ужасной ошибке, которую совершила. Мне казалось, что мое горе пройдет, если я убегу от мира людей в мир дикой природы. Так многие поступают. Я читала об этом в книгах. Скитания авторов часто были вызваны пережитым горем или тоской. Некоторые обрекли себя на поиски животных, которых почти невозможно найти. Кто-то разыскивал белых гусей, кто-то – снежных барсов. Кого-то привлекала земля – ее тропы, горы, побережья и лощины. Одни искали дикую природу далеко от дома, другие – совсем рядом. «Природа зеленых, безмятежных лесов исцеляет и успокаивает все страдания, – писал Джон Мьюир[27]. – У земли нет печалей, которые она не могла бы исцелить».

Теперь я знала цену этим словам: заманчивая, но опасная ложь. Я злилась на саму себя и на свою бессознательную уверенность, что именно так могу исцелиться. Руки нам даны, чтобы протягивать их другим. Они не предназначены лишь для того, чтобы служить присадой для ястребов. И дикая природа – не панацея для человеческой души, слишком многое может разъесть душу так, что от нее ничего не останется.

К тому времени, как я приехала домой, мне стало ясно, почему Мэйбл ведет себя так странно. Мы охотились с ней на холме несколько недель, и благодаря этому ее мышцы окрепли, птица стала тяжелее. И хотя она охотилась, в последнюю неделю корма ей было явно недостаточно. Она не наедалась. Голод заставил ее нападать.

Как я ругала себя, когда еще в поезде поняла свою первую крупную ошибку! Но второе открытие заставило меня себя возненавидеть. Я была настолько слепой, настолько несчастной, что не видела, что моя птица тоже несчастна. Я вообще ее не видела. Мне пришел на память мужчина, в которого я влюбилась, когда умер отец. Я его почти не знала, но меня это не остановило. Я использовала его, чтобы справиться со своей утратой, пыталась превратить его в того, в ком нуждалась. Ничего удивительного, что он сбежал. А теперь я наступаю на те же грабли. Скрывшись от мира, чтобы стать ястребом, я в своем горе лишь сделала ястреба собственным зеркальным отражением.